Содом Капустин - Содом Капустин (Поэма тождества)

Не говоря, не смотря и не шевелясь, верховный жрец, певец и игрец своего кабинета переместился за твою спину и схватил своей мускулистой шуйцей торчащую из твоего затылка вилку. Расслабив мышцы, он приподнял тебя над паркетными разводами пола и, в несоответствующий этому движению миг, стены и пространство вокруг тебя пронизали радужные шары, поглотившие всё и, в том числе, доле и судьбине, тебя со слугой собственного кабинета. В преследующий момент стены и пространства встали на свои места, но они были уже из иного места бесконечного узилища. Несколько раз, три и семь повторялись болеро и па-де-де измерений, интерференций и дефиниций, вызванные неволей недруга своего кабинета.

Если бы ты захотел, то ты бы сразу вычислил, куда, с помехами и почестями пространственных итераций перемещает тебя безмудрый вассал сюзерена собственного кабинета. Но твой взор, поглощенный созерцанием твоего же иссекающегося тела, был привязан, привинчен и прикован к единственному стоящему твоего внимания субъекту: к книге, что с гордостью убьёт любого своего читателя. И поэтому ты не видел множества перманентно мастурбирующих и совокупляющихся зеков, чьи испуганные рты и чресла содрогались от внутризапного появления давящей дуальность парочки, пересекающей их тела и ошмётки радостных иллюзий и колебаний. Ты не видел паханов, провожающих твой полёт по точкам, линиям и гибридным поверхностям чужими глазами и выдыхающих свою вонь посредством посторонних ртов и кишок. Ты не видел вертухаев, задорно и покорно резвящихся в разведенных для них уделах.

В последнем параграфе твоего перешествия владелец кабинета извлек зубцы вилки из твоего затылка и они, прочертив извилистый, изложистый и изножный следы до твоего копчика, вобрались внутрь прибора, как прячутся от сладострастия глаза поедаемой циничным гурманом улитки или истаивают в морозном воздухе сосульки, свисающие с поводьев квадриги оленей.

– Ну вот, Содом Зеленка, по прозвищу Содом Капустин, ты и попал из одной оперативной части в другую. Разница их лишь в том, что там делают операции на невидимых частях тела, а здесь – на доступных обозрению. При известных, конечно, условиях.

Тюремный врач, протирая руки и локти тремя видами спирта, обошел вокруг тебя, всё еще висящего над полом. Его брови скакали по лбу, как перевернутые на спины кивсяки или игольчатые сростки кристаллов бертолетовой соли, помещенные на жаркий противень. Правая ноздря медика источала гарь, левая – вбирала ее в себя, обеспечивая вечный процесс восстановления и смерти. Помощник доктора, дюжий медбрат из зеков, ловил на лету выпускаемые лекарем ватки и запахи, и засовывал их себе поочередно в ноздри, рот и уши.

– Насколько я могу судить, все твои травмы есть источник эндогенных антиоксидантов, анальгетиков и антибиотиков. Оно и понятно, если ты лишен дыхания и речи, компенсаторный механизм обязан возместить такую дерзкую утрату.

Опустившись на корточки около твоей задницы, врач попытался перекусить бокорезами одно из колец, пронзивших кожу твоих ягодиц. Но мягкий металл лишь растёкся под лезвиями и вновь соединился, неизменный, с их другой стороны. Лекарь попробовал продеть в кольцо марлевый жгут, но оно съежилось, будто готовясь надеться на палец эльфа-лилипута или хоббита-великана, или раздавить каждое и некоторые из волокон пучка по отдельности и сразу. Потомок Асклепия решил покрутить кольцо пальцами, и оно празднично завращалось, испуская огненные искры и миниатюрных жидких драконов.

Медбрат, рассыпая высосанные до потери запаха, содержимого и структуры ватки, не медля и не целясь, принялся ловить ускользающих саламандр и духов воды силиконовой кружкой эсмарха. Животные, оказавшись в замкнутом на себя и других пространстве, продолжали беззаботный хоровод, чертя в затхлом воздухе линии побежалости, гравибары и политермы.

– Пожалуй, наш операционист по доносам не зря привел тебя ко мне, мой вечный незнакомец. Я не смогу помочь ему в его вопросах, не входящих в мою компетенцию, зато я компетентен в ответах, не пересекающихся с его сферой интересов.

Наследник Эскулапа отобрал у медбрата его новую забаву и принялся мять клизму продезинфицированными локтями.

– Наверное, есть какая-то весьма веская причина по которой ты, Содом Капустин, решил попустительствовать лжи, примененной к тебе, и обману, примененному к другим. Вполне вероятно есть повод, по которому ты решил дать прочим волю над собой и твоим телом. Не удивлюсь, если имеется предлог, из-за которого ты согласен лишиться своего тела постепенно и по частям.

Постепенно под локтями последователя Парацельса кружка эсмарха приобретала очертания сердца. В его глубинах тлели и светились огоньки ароматов, запахов и духов всех стихий и элементов, от водорода до металла, от серы до воздуха, от эфира до информации.

– Похоже, даже, что в итоге твоих странствий ты, неузнанный никем ни целиком, ни полностью, ни частично, ни им, ни мною, Содом Капустин, примирился с совершенным небытиём. Но я, продавший клятву Гиппократа, стон Левиафана и волос Бегемота за муку, пробой и опару в этих стенах, собираюсь навредить тебе, как только смогу!

Словно кулинар, победивший в конкурсе кондитеров, вонзает нож в свой неповторимый многоярусный торт, детище света звезд и вдохновения, или луч гамма-пульсара рассекает планетарную систему, случайно целиком накрывая в своём неугомонном движении планету с разумной жизнью, тюремный врач повернулся к тебе и резким взмахом двуручного двузубого скальпеля раскроил твою грудь. Удар пришелся ровно по линии, по которой к тебе были пришиты лямки штанов рассыпавшегося цирюльника. После второго взмаха квадрат кожи и ребер, содержащий в тайне твое нетрепещущее сердце, вывалился на пол, предав попранию видимости твои сакральные внутренности.

Время, твой безмолвный собеседник в редкие мгновения безумств и стенаний, попыталось проявить свою волю, отвернувшись от тебя. Ты оказался погружен в неизменяемый кипящий кисель, что был до начала времен, есть вне хода дней и будет, когда забудется что были где-то они, дни. Но время не обладало властью над единожды проявленной тобой волей и, едва очутившись вне его пределов и забот, ты снова вывалился на его шею, и теперь лишь неизвестное чудо могло изменить намерение, которому ты не собирался противиться.

Возвышенно хрипя, духовный преследователь Авиценны извлек рукой в замшевой перчатке твое недрожащее и недрогнувшее сердце и тут же кинул его на терзания медбрату. Тот услужливо прихватил предсердия клыками, желудочки молярами, а вены и артерии резцами и приступил к методичному, мелодичному и мозаичному пережевывания извлеченного из твоего тела и ставшего уже бесполезным как для тебя, так и для твоей истории куска не точащего ничего мяса. На опустевшее место, рукой в лаковой перчатке, заимствователь идей Калиостро воздвиг синтетический сердцезаменитель.