Игорь Редин - Синий роман

Сказалось пагубное влияние сквозняка на климатическую и политическую лохматость Африки. Всё.

Добрый вечер!

Что? – сквозняк, учрежденный в московском кафе и сдувший с политической арены Манделу, всё ещё царил в моей голове, превращая глобальные, но совершенно неважные мысли в лёгкий ветерок. Голова. А в ней лёгкий такой ветерок.

Добрый вечер, – повторил Владимир Познер. Телевизор (старенький, черно-белый, но работает исправно). Первый канал, – сегодня со мной в студии Жанна Агузарова.

Интересно мне знать, что она будет делать в вашей передаче?

Жанна будет петь, – ответил мне Познер, – на мой взгляд, она больше ни на что не годится.

На мой – тоже. Бесбашенная Агузарова меня интересует мало, поэтому я выключаю телевизор, звоню Борису (в Москве я больше никого не знаю) и приглашаю его в гости.

Мы сидели на кухне (на столе прямоугольное лето) и пили кофе. Непринуждённый монолог Бориса старой, но надёжной лодкой плавно плыл по рекам Карелии. Внезапно, его рассказ был прерван раскатом грома.

Хлынул ливень. Не тот предмет зарифмованных воздыханий поэта-мазохиста, а дождь, которого ждут изнурённые жарой люди и потом, ещё в течение нескольких дней обсуждают его, словно победу российской сборной по футболу на мировом первенстве. Хотя, ночной дождь – это всего лишь бесцельная трата эмоций, человек со связанными глазами, ворона с перебитым клювом (с крыльями всё в ажуре. Не ворона, а птеродактиль какой-то)…

А ты выйди на улицу, стань под дождь, – возразил я Борису, – и посмотрим на бесцельную трату эмоций человека со связанными ногами…

Не ногами, а глазами.

А как это?

Если бы я только знал, – пригубив для храбрости грамм сто чистого спирта, сказал мне психиатр, – я бы давно профессором психиатрии был, – после чего он, немного поразмыслив (над бренностью жизни?), спросил: – Что, неужели никаких изменений?

Ну, почему же никаких, доктор? Мне стало значительно хуже.

Мне кажется, что вы несколько не правы, потому что, глядя на вас…

Вы совершенно правы, – перебил я его, – Я буду прав лишь тогда, когда сам себе смогу сказать: "Я сошёл с ума".

В раскрытое окно влетел маленький и толстый Валера. Но, поскольку он надоел мне ещё до своего появления, то я, при помощи не очень чистого кухонного полотенца, выгнал его со своей кухни, словно назойливую муху.

Мука мне с этой мукой, – сказал Прошка.

Что, девать некуда?

Ага. Последний мешок десять лет назад открыла, – Прохор был пидаром в последней инстанции и уже давно не замечал, что он мужчина, – хочешь кофе?

Да.

Тогда пойди и сделай.

Дорогая, догорая, мы летим к воротам рая

Или ада. Я не знаю.

Харакири на живот –

Улетаю, исчезаю… (кубик льда в стакане тает)

Но вдогонку получаю

А ля Тайсон апперкот, – откуда и почему всплыл в моей голове этот экспромт, я не знаю, но кофе я себе сделал. И, причём, нехилый.

Время брить ноги, – сказал вдохновлённый поэтической тирадой Прохор и закрыл за собой сюрреалистическую дверь в ванную. На ней красовалась репродукция Дали. Названия я не знал.

Вместе со звуками падающей воды до меня донеслось:

"Эту песню запевает "Макинтош", "Макинтош", "Макинтош".

Эту фирму не загубишь, не убьёшь, не убьёшь, не убьёшь", – стон совокуплённого рекламой мужчины. Дурдом.

На слово "очко" у меня взгляд особый: скорее картёжный, нежели проктологический.

Прохор с очком в макинтоше вывел меня из себя. Я вышел и стал бродить по отогретым песней лета улицам простуженного города, в поисках чего-то очень мне необходимого, если не сказать: бесконечно дорого. Роса испарилась. Каланча выпрямилась. Гусары, немного покуролесив, оставили город в покое. Тишина… Маятник часов на местном Биг-Бене, отклонившись влево, застыл, казалось, навсегда. Я не торопился. Впервые в жизни мне некуда спешить…

У зла узла я не заметил и двадцатитомным булыжником (естественно, в Ваш огород) бросил свой взгляд в будущее. Ни веры, ни любви. Сплошная Надежда. Из будущего, сделав его настоящим, а спустя мгновение прошлым, вышла Елена. Мокрая от пота. Этим заинтересовался мой член. Такое впечатление, что это уже когда-то было. Было, что будет. Секундная стрелка на циферблате в обратную сторону. И мгновенно ожившая Хиросима. И Нагасаки на гребне заката.

Ко мне подошёл дядя Фрунзе и без намёка на вступление:

Вендетта – коварнейшая вещь. Особенно на Корсике. Дай ключи от спортзала.

Какие ключи?

Да вот эти, – его взгляд, материализовавшись, коснулся правого кармана моих брюк. Там зазвенело.

А когда отдашь? – с нотками школьного завхоза (или физрука) в голосе, спросил я.

Завтра утром.

С бутылкой.

Хорошо.

С полной бутылкой водки, – знаю я таких типов. Принесёт пустую тару, а потом доказывай, что ты не верблюд.

Я тебя понял.

Я не узрел узла у зла.

В центре спортзала стоял стол для пинг-понга. На нём среди баскетбольных мячей и свежих овощей, скакалок и аккуратно нарезанной сырокопчёной колбасы, всевозможных хула-хупов и, конечно же, водки с шампанским танцевала учительница китайского. Рубенс обзавидовался, и, не справившись с коварной подачей, направил шарик прямо в ткемали. Также на столе присутствовал шашлык, сациви и саперави. Во главе стола сидел голый дядя Фрунзе (из одежды на нём был только кинжал) и рассказывал своим гостям, что на Корсике вендетта – ничего коварней нет.

Пришёл Володя с членом через всю руку и под аккомпанемент “Shakatak” запел "Ой! То не вечер. То не вечер".

А как это – через всю руку-то?

А кто его знает. Ты лучше скажи мне, почему он всегда поёт одну и ту же песню?

Да просто она его возбуждает, как тебя “Panasonic”.

Вопросов больше не имею.

А между тем, дядя Фрунзе, всерьёз занятый проблемами вендетты по-корсикански, распылялся:

Пидарасы, – кого это он так невзлюбил, я не знал, но счёл своим долгом указать на орфографические погрешности в его лексиконе:

Педерасты.

Кто? Я? – потомок гордых горцев сначала находился в некотором недоумении, но потом пошёл на меня в атаку, словно Александр Матросов на амбразуру. Грудью, – Сам ты педерас.

т, – добавил я. Я за искусство в чистом виде.

…и когда на миг мне показалось, что, бредя по раскалённому асфальту – солнце, точно дятел по голове – тут-тук, тук-тук – я, почти заблудившись, нашёл что-то, не знаю что, но бесконечно дорогое, то, что долго и нудно искал, ты среди метафизических развалин мифического города находила меня (пьяного и злого. Я икал и плакал) и приводила в чувство. Меня в себя. Меня в меня. А город становился еще более загадочным, а значит более желанным. Но дверь закрыта.

Борис твой, когда пьяный, такой нудный, – сказала ты, – и спать не ложится, и уходить не хочет. Ни дать, ни взять – ялтинский тип.