Владимир Лорченков - Клуб бессмертных

Мне казалось, что она очень глупа. Кажется, я не ошибался.

Казалось, она не скажет слова из трех букв, когда можно отделаться одним «а». Максимальное упрощение. Первое, что она мне сказала после соития:

– Теперь мы будем вместе всегда.

– Что? – Я не слушал.

– Ты будешь мой. Навсегда мой. Нам теперь ничего не нужно. Ты бы хотел быть вместе со мной здесь всегда? Никуда не выходить, просто быть рядом?

Я собирался остаться еще на день. Потому ответил:

– Конечно, я хотел бы остаться здесь навсегда!

Она тяжело, как и я, дышала. У нее был писклявый и тонкий, как ее рот, голос. Кажется, верхом сексуальной распущенности для нее было то, что мы очутились здесь вдвоем. Я приподнялся и глянул на Ирину: под ее тушей были распластаны прекрасные длинные волосы, почти до колена. И потянув за один волос, попавший каким-то образом между нашими тесно сжатыми животами, испытал необыкновенно сильное влечение.

Сказать, что я испытываю такое же влечение к спящей в комнате Елене, было бы неправдой. Тогда, на пути в замок Дракулы, который, и я уже догадывался об этом, был моим работодателем, я попал в сети Ирины. Она высосала мое мясо, мою плотскую страсть. Обглодала меня до скелета, оставив душу. А вот Елена-то как раз душой и занялась. Мне будет не хватать ее, девушки из снов.

Я пробыл у Ирины неделю, и на седьмую ночь мне приснился ужасный сон. Этого было достаточно, чтобы я собрался и ушел рано утром к Пруту. Там, говорили местные жители, желающих переправиться ждут лодочники. У меня крепкие нервы, но я ненавижу кошмарные сновидения.

Я приподнимаюсь и вижу, что мужчина с ружьем, погрозив мне кулаком, уходит в церковь. Все, что осталось от ворона, лежит на асфальте под моим балконом.

Интересно, пережил ли Прометей своего ворона?

Со мной он полностью оскотинился, и мне это пришлось по нраву. Честно говоря, мне плевать, что Прометею пришлось задержаться по пути в замок графа. Мне плевать, что это отодвинуло разгадку тайны Молдавии на девять лет. Для меня нет времени, нет Молдавии, нет ничего. Есть только одно для меня.

Лишь плоть. Я – Чрево. Меня называли Геей, Астартой, Афродитой, Богородицей, Мадонной. Мое имя не имеет значения. Я всепожирающая плоть, я чрево, я жажду лишь плоти и семени, которое бы оплодотворило меня. И это отличает меня от жалких суккубов, которые балуются тем, что переносят семя от мужчины к женщине. Я сама жажду семени – в себя!

Мне на все плевать, я существую больше, чем вечность. Я плыву на своем маленьком островке и жду, когда ко мне придет очередной мужчина. Времени в моем доме нет. В моем доме – застывшая вечность.

Вечность… Алмазная гора величиной с Землю, которую клюет ворон. Когда ворон склюет последнюю крошку алмаза – времени от начала времен, – наступит один миг вечности. Это персидское ее толкование. Когда я услышала его первый раз, то была восхищена. Вы, люди, лучше, чем кто бы то ни был, умеете давать определения тому, чего в жизни не видали. А даже если у вас есть возможность это что-то увидеть, вы все равно упорно отворачиваетесь, и продолжаете выдумывать, на что это похоже. Да-да.

Аристотель, пытающийся определить, сколько у мухи лапок.

В последнюю ночь Прометеуса в моем доме – а ведь на самом деле прошло девять лет – я каким-то чутьем поняла, что завтра он уйдет.

Минут десять мы возились друг на друге, грязно ругаясь. Ко второй минуте я его явно перещеголяла. Прометеус блаженствовал. Для него это тупое, скотское, примитивное совокупление было счастьем, я знала. Мясо, мясо, мясо. Сладкое, пузырящееся. Мужчинам нравится быть скотами. Настолько нравится, что они и бывают скотами.

После этого они обычно засыпают.

Проснувшись, он тихо стенал из-за боли в руке, которую отлежал, и попытался передвинуться. Само собой, не получилось. Само собой, это Прометеуса не испугало. Такое с мужчинами часто происходит после сна. Но и раскрыть глаза не получалось.

Я видела: ему хочется сразу уйти, что, в общем, неудивительно. Утром мужчине всегда хочется уйти. А руки у Прометеуса были связаны. Он с трудом повернулся на левый бок и наконец-то понял – на его голову что-то надето.

Ему казалось, что он провел в моем доме неделю, но был у меня, повторюсь, девять лет. Ему казалось, что он тупо совокуплялся с полной школьницей. Еще ему казалось, что на пятый день она позволила себя содомировать. Прометеусу казалось, что ему пришлось ради этого вылить в щель между ее – моими, стало быть – потными ягодицами половину флакона детского масла «Утенок». И еще ему казалось, что мы почти не разговаривали, если не считать длинных матерных диалогов, которые начинались, когда он входил в меня, и заканчивались, когда выходил. Так ему казалось.

И так было на самом деле.

За исключением одного. Все это время на голове Прометеуса была бычья голова, которую я купила на мясокомбинате поблизости и напялила ему на голову, как только мы зашли в дом. Естественно, Прометеус не ощущал ее. Ровно до той ночи, которая стала последней в моем доме.

Признаться, за девять лет голова стала дурно пахнуть. Левый глаз выпал, а один из рогов обломился. Меня это не смущало. Он выглядел роскошно, мой Прометеус. И был почти неотличим от Минотавра – единственного самца, которого я любила.

Взревев, словно Минотавр – на сей раз невольный Минотавр, околдованное чудовище, – Прометеус бросился к ванной. Умница, он хорошо запомнил, что там было зеркало. Но света в ванной нет, и он напрасно туда заскочил, попутно ударившись головой о незамеченную полураскрытую дверь. Я наслаждалась.

Выскочив из ванной, он брел по комнате, пытаясь вспомнить расположение мебели, чтобы не нарваться на стул или шкаф и не упасть. У мебельной стенки долго пытался открыть плечом дверцу, на обратной стороне которой есть зеркало. Повернулся спиной, и – связала я ему запястья, не кисти, – одеревеневшими пальцами долго скреб дверцу. Та наконец поддалась. Он раскрыл ее ногой и, задрав голову, посмотрел в зеркало, уже зная, что там увидит.

На него глядела бычья морда.

Бычья морда с небрежно опаленной щетиной, в пятнах крови. Из пустых глазниц головы на Прометеуса глядели большие влажные глаза. Его глаза. Пытаясь успокоиться, он отошел от шкафа, стал примерно посреди комнаты и тряс головой в надежде, что маска быка спадет. Безуспешно. Попытался содрать рыло об углы стенки, но ничего не получилось. Я хорошо прикрепила голову быка к Прометеусу. Он в ужасе закричал, и я наслала на него сон. Утром ему казалось, что все произошедшее ночью – дурной кошмар. Он остался доволен. Как и я.

Люди были несправедливы ко мне. Особенно этот слепец, опозоривший доброе имя Цирцеи в своей «Одиссее». Только глупец мог упрекнуть меня в том, что я будто бы превращаю мужчин в животных. Мужчины это и есть животные.