Дмитрий Лекух - Ангел за правым плечом

Роюсь по карманом в поисках зажигалки, в результате прикуриваю от Никиткиной, заботливо им протянутой.

Глубоко и решительно затягиваюсь.

Много курю, говорите?!

Ну-ну.

Убьет-то меня – все равно не это, я почему-то так думаю…

– А то, что было сегодня, – выпускаю дым, – оно ведь – не просто блядство. Оно ломает все, чем я живу, всю мою жизнь, мою честь, мою систему координат. Мой путь, наконец. Мы просто несовместимы с этим, стос. И если мы признаем эту хрень за имеющую право на существование, то нас просто не будет. Вообще. Нас никто не будет любить, бояться или ненавидеть. Если в правилах игры заложить такое, как было сегодня на отпевании, то нам нечего делать в этой игре, брат. И значит – незачем жить. А за это уже стоит не только умирать, но и убивать. Разницу чувствуешь?! Или мы, или они, третьего просто не бывает. И вот именно поэтому я, кажется, вынужден учиться ненавидеть уже по-настоящему…

Он молчит.

Думает.

Комкает окурок в пепельнице, прикуривает новую сигарету.

– Может, ты и прав, – выдыхает, – Дэн. По крайней мере, я тебе верю. Потому ты и старший среди нас. Я это признаю, хоть мы с тобой и ровесники. Пока не понимаю до конца почему, но уже верю. И если ты скажешь, что нам надо учиться убивать, то я обязательно научусь. Хотя мне этого, врать не буду, ну совсем даже и не хочется…

…На кладбище зато – ехали хорошо.

По-рейсерски.

Длинной, неимоверно длинной колонной хищных, стремительных аппаратов, казалось, смертельно обиженных на то, что их заставляют передвигаться по неплохому покрытию с такой черепашьей скоростью. А когда над этой необычной колонной начинали плакать сигналы клаксонов – это было по-настоящему красиво.

И – по-настоящему страшно.

Потому как если в этом гребаном мире начинает плакать даже железо, то как в нем тогда жить обычному, простому, живому и теплому человеку?

Хорошо еще, что все мы – и я, и мои парни, и лучшая часть рейсерского движения, – ну совершенно непростые и необычные, я почему-то так думаю.

…Все-таки, хоть я и совершенно сознательно ушел из этого движа (о чем, кстати, никогда и ни разу не жалел), – не уважать этих людей и их идеалы было бы, как минимум, неприлично.

Игра со смертью – это достойная игра, как бы она ни обзывалась.

Другое дело, что правила в этой игре устанавливают зачастую люди, не имеющие на это ни малейшего права. А играют по ним – не они, а молодые щенки, не то что о смерти, но и о жизни имеющие пока что самое смутное представление.

Но это уже – так, частности…

Хотя бы потому, что организаторы гонок никогда не становятся легендами. И не живут в них, даже после собственной смерти.

Легендами становятся только те, кто играют сами. И это, в общем-то, – по-любому правильно, я так думаю…

…А на самом кладбище снова шел дождь, и хищно чавкала под небрежно брошенными досками временных дорожек рыжая жирная глина. В грязных лужах отражались хилые изогнутые деревца, черные силуэты провожающих, зеленые свежевыкрашенные ограды.

Словом, все, кроме неба.

Его и над нами-то толком не было, что уж тут о лужах-то говорить.

Я даже не плакал. Наверное, разучился в последнее время.

Жаль.

А потом мы подошли к краю ямы в жирной, рыжей земле, и могильщики опустили блестящий лакированный гроб прямо в скопившуюся на дне грязную бурую жижу.

Кто-то пытался говорить всякие пустые слова, кто-то просто плакал.

Я опять сделал большой, обжигающий глоток из обтянутой кожей фляжки, закурил и поплелся назад к машине.

Кидаться в этот ящик комком глины мне почему-то ну совершенно не хотелось.

Да еще и этот дождь, блин, будь он неладен. Куртка вон уже вся насквозь промокла.

И холодно.

Футбол в этот раз мы с Никитосом смотрели в пабе, у Комбата.

Идти на стадион по вполне понятной причине – ну совершенно не хотелось.

Хоть и дождь этот кладбищенский давно уже закончился, и потеплело прилично. Парни отзвонились с сектора, сказали, что на террасе стадиона «Динамо», на котором кони нас принимали, – вполне комфортно.

Ровно настолько, разумеется, насколько вообще может быть комфортно в этой мусорской помойке, отстроенной хрен знает в какие мохнатые времена и с тех пор ни разу не модернизировавшейся.

Даже козырек над трибунами никак не присобачат, поэтому в дождь там – особенно весело.

Хотя – ладно трындеть.

У нас, у мяса, к сожалению, – и такого-то стадиона пока что нет.

Надеюсь, что – пока…

…К тому же – сегодня дерби.

Единственное настоящее дерби в России.

Причем – во всех смыслах этого слова.

Мы – и кони.

Лицом к лицу.

Кто-то, конечно, может сказать – морда к морде, но нам это, в принципе, – фиолетово.

Таких матчей в году – только два, редко – три.

А год – это немалый отрезок человеческой жизни, которая, как я в последнее время не раз убеждался, к сожалению, увы, не бесконечна…

…Но иногда в этой жизни случаются вещи и поважнее, чем дерби с конями.

Редко, разумеется, но все-таки случаются.

После которых идти на стадио, как бы тебе этого ни хотелось, – несколько… хм… кощунственно…

Чем старше становишься, тем почему-то яснее начинаешь это понимать.

И, увы, – с этим, кажется, уже ничего не поделаешь…

…Перед игрой, само собой разумеется, зафиндюлили с Никитосом грамм по двести пятьдесят беленькой. И Серегу помянуть, и нервишки привести после всего в более или менее адекватное состояние.

Сидим, курим.

– Слушай, – говорит неожиданно, – я вот все-таки так и не могу понять никак этих уродов с гробом открытым. Они что, правда, какие-то совсем другие что ли? Из какой другой глины и по другим лекалам господом богом захерачены?

Я в ответ только закашливаюсь, поперхнувшись внезапно загорчившей сигаретой.

Он меня бьет по спине, я мотаю башкой из стороны в сторону.

– Это, – говорю, – похоже, брат, не они другие, а мы. А они – как раз самые что ни на есть обыкновенные…

Он немного откидывается на жесткой деревянной скамье, смотрит внимательно.

– Это как это тебя понимать, «другие»? – спрашивает.

– Да так и понимать, – усмехаюсь. – Ты в школе литературу ведь изучал, наверное, помнишь еще что из обязательной программы-то?

– Да если честно, не очень, – смущается. – Меня тогда больше одноклассницы занимали. Точнее то, что у них под юбками. И машины гоночные. Мечтал об этом, врать не буду. Вся комната портретами Аэртона Сенны покойного была обклеена. Я даже так погибнуть, как он, мечтал, идиотина. Сейчас даже вспомнить странно, а тогда – за милую душу, представляешь?

Я киваю, фыркаю.

– Но про «лишних»-то людей помнишь? – спрашиваю.

– А то! – фыркает в ответ. – Онегин еще ничего там, или Чацкий. А Печорина у нас в классе все пацаны полудурком считали недоделанным. Ему все само в руки идет, а он только всех, типа, мучает. А мне – нравился…