Сергей Садовничий - Никуда не вошедшие слова

Сибирская зима – это не только жизнь перебежками, но и мысль.

Потом, в тепле чужих арендованных стен, я писал чушь об этой пресс-конференции,

складывая слова в предложения и теряя себя, –

я перестал думать о том, почему не почувствовал облегчения в церкви.

Зима. 2010 год.

Я долго думал, купить ли мне книгу –

единственный сборник стихов Буковски, который я еще не читал.

Денег не так много.

Если честно, то мне было жалко платить за книгу почти 300 рублей.

Мне вообще всегда жалко платить за книги.

Книги нужно брать бесплатно,

книги нужно воровать – так считаю.

Но у меня не очень-то получается, поэтому приходится платить.

Короче, я купил Бука.

Этого старого алкаша, который бывает чертовски хорош.

Хорош как никто.

Решил зайти в кабак.

Выпить и почитать.

Попал в гламурное, лоснящееся блеском и красотой заведение.

Когда я зашел туда, Буковски был зажат в моей руке,

обернутый в целлофановый пакет.

Пришлось сесть посреди зала.

Лучшие места были заняты молодыми и красивыми людьми.

Не очень уютно.

Всё же я ненадолго остался.

Чем пьянее, тем легче выносить общество.

Глотал горечь пива, разбавленную горечью слов.

Молния вспыхнула за горой и сердце мое замерло.

Я читал и, размышляя над прочитанным, посматривал на людей.

Наблюдал за смеющимися, поглощающими еду и алкоголь красотками.

В моем кармане – почти пусто, это значит, что знакомиться с ними не имеет смысла.

Так я сидел, смотря то в книгу, то – на людей.

Больше – в книгу.

Смех, голоса и музыка заглушали некоторые смыслы,

и это напрягало.

Я пил пиво в этом кабаке с Буком,

а окружающие ошибочно полагали, что я пил один.

Зима, 2010.

Это так странно…

я так много говорю,

говорю,

говорю… то, что хотят слышать – всякий бред.

А когда я пытаюсь сказать что-то настоящее,

что меня беспокоит, волнует, – люди недоумевают,

смотрят на меня, как на придурка

или думают, что я зазнаюсь и умничаю, дабы выставить себя напоказ.

Я замолкаю.

Теперь всё чаще.

Да хрен с ним.

Больше всего одиноко, когда не один – парадокс.

А когда один, то одиночество скрашивают разные писатели и музыканты,

большая часть из которых давно не дышат воздухом этого мира.

В этом что-то есть.

И ещё всё, что я делаю, я делаю, думая о другом.

О вечности… фу…

Не так банально, дружище!

Но, как по-другому? Ведь речь именно о ней.

Да, о ней я думаю, когда сажусь в маршрутку,

она чудесна, эта маршрутка,

когда на улице -30.

Я согреваюсь:

мои кривые зубы перестают сильно сжиматься,

руки перестают дрожать,

кожа престает шевелиться,

и я передаю за проезд.

И вот я согрелся.

Волокусь по заснеженным омским дорогам куда-то,

смотрю на красивые и интересные лица девушек, женщин,

что частенько попадаются среди

шуб, дубленок, пуховиков, шапок, валенок, сапог, варежек, шарфов… –

всего этого барахла зимней России.

Как они хороши и далеки.

Думаю о том, что жизнь абсурдна и смерть поблизости,

и я вдыхаю воздух неведения,

думаю о том,

что любовь – лжива,

вера – мучительна, как…

нет ничего мучительней веры.

А надежда… – хрен ее знает, что с этой неуемной сукой не так.

Я кувыркаюсь в зеркальных осколках собственного сознания,

отражаясь в осколках сознаний других – криво.

Устроился работать журналистом –

из меня такой же журналист, как из тебя балерина.

Если ты не балерина, конечно.

Хотя, как ни странно, мне удается казаться таковым.

Мне нередко удается казаться.

Обыденность меня убивает.

Текущие вопросы бытия, бля…

жилье,

работа,

капающий кран,

сломавшийся холодильник,

не подошедший вовремя автобус,

люди,

покупные пельмени

Где люди, а где покупные пельмени?

Я пихаю им свои бездарные статьи, за которые мне почему-то платят деньги.

В общем, решаю текущие вопросы бытия.

Я понимаю, что без них нет и самого бытия.

Но можно поменьше, а?

Не так много этого всего?

Текущие вопросы бытия, бля:

разварившиеся вареники – творог белой рассыпчатой массой вывалился наружу,

всё варево смешалось в желто-прозрачном масле.

Черт, вырвать бы руки тому, кто лепил их.

Или заставить сожрать.

Текущие вопросы бытия, бля –

в съемной квартире холодно, как в морге: сплю под двумя одеялами.

Женщины редко греют меня в последние дни.

Я устал от незнакомых шлюх

и знакомых блядей,

чужих жен и подруг;

от стареющих одиночеством женщин,

и проституток, которым хочется бесплатного тепла.

Им тоже чего-то хочется.

Всем чего-то хочется.

И все-таки без них никуда.

Как там у Венечки Ерофеева:

«Женщина нужна для того, чтобы не думать о ней, а думать о чем-нибудь другом».

Текущие вопросы бытия.

Решить, что есть и что пить,

готовить еду себе самому.

Я не знаю, куда делась вся моя удаль.

Кажется, я надломился где-то внутри, так что никому незаметно почти,

кроме меня.

Я не могу больше решать текущие вопросы бытия, бля.

А знаете, самое страшное – это, когда тебе совсем нечего сказать о себе.

Старый друг Кьеркегор однажды поведал мне,

что само отчаяние должно подтверждать

существование Бога.

Похоже, Кьеркегор тоже отчаивался.

Итак,

текущие вопросы бытия…

Бессмысленность происходящего застряла в моих зубах,

дайте же мне зубочистку!

Я стану решать текущие вопросы бытия,

когда выковырну чертову бессмысленность из себя.

Начало 2010 года.

Я жевал и глотал свое одиночество, запивая его отчаянием.

Никто из моих знакомых не знал, что было так.

Мои небесного цвета вены пульсировали под кожей, писанина текла в них.

Мое искусство может и не искусство вовсе, но порой мне кажется,

что это единственное, что у меня по-настоящему есть.

А может, я жевал и глотал свое одиночество, отчаянно запивая его алкоголем?

Алкоголь лишь вытаскивает из меня настоящее.

И алкоголь убивает, впрочем, как и сама жизнь.

А выковыривать из себя слова так же страшно,

как вытаскивать из себя чувства к человеку, к которому ничего не испытываешь.

Я люблю, когда слова и чувства сами текут из меня, вот как сейчас.

Одиночество – это не просто слово.

Одиночество невозможно показать.

Одиночество невозможно описать.

Одиночество – странная штука.

Одиночество можно только почувствовать.

Можно даже гордиться, что ты познал его,

как некоторые кретины гордятся тем, что несчастны.

С другой стороны, когда ты жуешь, куришь или пьешь свое одиночество,