Влад Мариничев - Родиссея

И начинается:

– У вас в машине есть радио? – (Умирать, так с музыкой?)

– Тарифом «эконом» не предусмотрено.

– А что предусмотрено тарифом «эконом», позвольте спросить?

– Можем послушать навигатор.

Так отчего же ни на грамм задора в моем пионерском походе к небытию, когда ни нагнуться, ни присесть без молодцеватого треска, будто хворост для костра заламываешь? Глупый вопрос, да?

О да, да, и еще раз – да, – мне по силам до поры до времени схоронить любой скелет в шкафу. Но этот-то во мне, будь он неладен! А я не шкаф и не музей: «А ну-ка, тсс, дамочка! Этот парень со мной!»

Лучше послушаем навигатор, куда он заведет:

Положим, знакомлюсь я с женщиной. Мы идем к ней, потому что сам я живу… Да неважно, как. И по дороге, я:

– Надо зайти в аптеку.

– Не надо.

– Нет, надо.

– Не надо… – И после короткой заминки: – Презервативы у меня есть. – Она сообщает это почти скороговоркой, приглушив голос до смущенного шепота.

– Да не презервативы, беруши.

– Беруши?! – Само собой, удивление: может, ослышалась?

– Ага, они самые.

– Для тебя? – Опять она, но теперь уже с нотками настороженности в голосе. Потому что в повседневных терках, может, и не обязательно, но уж когда ебешь женщину, изволь к ней прислушиваться. Этому меня еще мама научила. Мама моих детей, да и моя, если честно, тоже. Моя вторая мама, топкой тягучей ночью согласия родившая меня наново, как Диониса.

– Нет, для тебя. Ты не должна этого слышать.

– Чт о , чт о я не должна слышать? – Тут уж испуг, без вариантов. И мы никуда не идем.

Ну и ладно, у меня от женщин отбою нет. А что есть? Есть у меня в голове крупный отдел, работающий исключительно на воображение. Можно сказать, на оборонку от действительности. А при нем – элитное подразделение, отвечающее непосредственно за баб. Спецназ. Сплошь альфа-самцы. Одна беда – ветераны. Со дня первого набора никакой ротации. Им бы побухать, погрезить о былом, да искупаться в фонтане спермы.

Кстати, где моя провожатая? Мой навигатор по «Турандот».

Вот она! И вправду, ждет не дождется. Вытоптала каблучками едва заметную ложбинку в мраморе. А я заметил, заметил.

Не опутать ли её сетями изощренного флирта? «Право, красавица, ну что за холопский аватар – хостес? Всего лишь второй уровень после прохождения гардеробщика. И уж если жизнь – игра, а хоть бы и внутри компьютерной симуляции, не вознестись ли нам сразу на семнадцатый? Уровень владычицы морской. Обещаю экипировать вас убийственным артефактом – стариком. И каким стариком! С любой рыбой совладает. В порошок сотрет».

Или воздействовать еще тоньше, через изящные искусства? К примеру, с подчеркнуто наигранным неудовольствием попенять ей, что у статуи Посейдона, освящающего мудями входную группу их ресторана, хер недостаточно велик, теряется на их фоне: «А как ни верти, дорогуша, любую входную группу предпочтительней освящать хером. И чем он крупней, тем предпочтительней. Ну ты сама знаешь». И на контрапункте рассказать об одном примечательном скульптурном ансамбле, поразившем меня не так давно в поселке на Новой Риге: «Аполлон на педикюре». Моложавый олимпиец с отрешенным взором бесстыдно распахнул колени, опустив ноги в таз, гладкие, как после эпиляции. А вкруг него хлопочут речные нимфы или дриады, – черт их разберет, не подписано. Кто с кувшином, кто с полотенцем, кто с тактильным вниманием, – все при деле, все при нем. Кажется, он уже что-то сочиняет под их влиянием. Записать вот только не на чем, и рассовать, как фанты, некуда. Все мыслимые одежды он куда-то сдал, а гениталии завесил номерком. Фиговым листочком, податливым дуновенью сквозняка.

Нет-нет, не то. Да и не так. Ведь о чем я тогда подумал ввиду этого вальяжного покровителя муз и граций? Много о чем подумал. Он без срока годности, подумал я, он эту провокацию от скуки долгожительства затеял. Просто трахаться его уже коробит. Всё и всех перепробовал, дальше только день сурка. И еще подумал, что примерь он на себя одежки смертных, отрешенность с его ресниц как ветром сдует, и стишки пойдут на порядок мощнее. А уж я не откажу ему во временной регистрации и отвешу килограмма три шмоток, чтоб не замели за непотребство. Пускай оседлает любую лавку на моем районе и расслабится. Пускай потешит самолюбие незарастающей тропой, самой народной из протоптанных. А как пресытится паломничеством синяков, калек, буйных и прочих эндемиков, и возжелает исключительно муз и граций, – сбиться с ними в спа-ансамбль, – будут ему и музы, и грации, годами не чесанные, сами нуждающиеся в глубокой косметологической переработке. Одна такая не преминула атаковать меня шпилькой, когда я поскупился осыпать ее чеканной монетой. Как тут заскучаешь? Я потому только и не позволяю себе мечтать на скамейках под кронами или в ротондах – всё хожу и хожу, не покладая ног, как мудак, если не таксую или не валяюсь в койке, – а вовсе не потому, что доктор прописал. И все же, и все же: трахаться мне ничуть не надоело. Напротив… Но видите ли, господин Аполлон, сколько я ни затевал предпринимательской деятельности в отношении слабого пола, столько раз сдавал нулевую отчетность. Это как у вас с Дафною (бревно баба, сочувствую). Мне просто слишком везло на женщин с инициативой. Не часто, зато – каких! Сами об меня спотыкались и забирали в оборот. И вдруг никого больше, как отрезало. А ведь с иными искусительницами так сладко быть ведомым. И я не верю, будто все они сублимировали в завоевательниц-беспредельщиц, наподобие той, с заколкой. А верю я, что быть может… ну хоть сегодня… За спрос-то денег не берут:

– Куда дальше?

– Прошу за мной.

Я же говорил.

По округлому периметру общей залы меня проводят вдоль анфилады позолоченных наличников. За развешанными в их проемах портьерами укрываются приватные кабинеты. «Эй, начальник!»

Народу в зале – не меньше, чем в Макдональдсе, однако же… Что не так? Да так. Нет, а все же? Да все не так. Не Макдоналдс. Гул общения мягче, ленивое позвякивание приборов, в посадках тел светская непринужденность… – мгновенье остановилось и скоротечность жизни под вопросом, вот что. А еще – люди. И люди – красивые. Красивые, и всё тут, – то ли в антураже, то ли сами по себе – какая разница?

Красивые люди, да. Быстрый взгляд, брошенный в их трапезу почти украдкой, наполняет меня чувством неловкости, а то и стыда. Красивые люди окружают себя красивыми вещами. А затем, чтоб вещички не спиздили, заборами, тоже красивыми. И я двигаюсь строго по кромке интересов красивых людей, строго вдоль забора. А неловко мне оттого, что я внутри периметра. Собак, само собой, не спустят, и без того выпирает, как крепко я обручил с ними жизнь, но все же.

Все же красивые люди – само воплощение последовательности. Они и едят из красивой посуды, и наложено им туда нечто в высшей степени красивое. Ибо ты – то, что ты ешь.