тэофил - Белый конверт

Ночь, стужа, мигающий фонарь, рыжее лицо в оранжевом свете, сигаретный дым, глупая улыбка, холодная рука.

– как тут дела? встречался сам знаешь с кем вчера. Место видное найти будет не проблема.

кладбище. Могильная плита. Сапёрная лопата. Тяжелая пропитанная утренним дождем земля. Что я искал среди этих могил и что в самом деле хотел найти, или потерять? Иногда хочется прожить сотню жизней, различных, совсем не похожих друг на друга. Но мне в тягость и одна. Ладно все это чушь. врать самому себе и при том столь бездарно, ступать по тернистому пути легче. боль приковывает внимание, не дает осознать бессмысленность пути. К тому же боль лучший проводник жизни, никогда жизнь не бывает столь же красочна, как в пламене агонии боли. Этот рыжи расхититель могил может, сколько угодна убеждать себя и меня, что его поступок является преступлением общества, заставившего его искать средства к существованию в могиле старухи. А иной писатель добавил бы что смердящее, разбухшее, разлагающееся тело старухи, увешанное драгоценностями, символизирует наше общество, но сомневаться не приходится, мы оба прекрасно знаем, в тот день мы копали свою могилу. Мне не были нужны деньги, свою долю пропил в тот же день. Мои руки были слишком чисты для этого мира, но теперь… теперь эта рыжая голова маячит в моей комнате, приковывая внимание. Он полностью уверен в успехе нашего дела. Это хорошо, во всяком случае один из двух не плохо. Но успех не столь важен, я и начал махать кулаками в надежде, что причина драки, появится в самой драке.

Проводя возможно последние свои дни столь однообразно, я чувствую себя немного виноватым перед жизнью, хотя и врут, будто у нее нету смысла, У жизни множество смыслов и при этом ни одна не оправдывает ее. В детстве наигравшись и томимы жаждой прибегал к колодцу и наивно волновался лишь об одном, что бы хватила воды в колодце, но сделав несколько глотков, напивался до сыта. Так же вышла и со жизнью, я напился прежде, чем успел осушить поданный ею стакан.

Эта дряхлая комнатка насквозь пропиталась мной и кажется, я сам начал пропитываться ей, все что берется, отнимает. Все что отдается, возвращает и да эти нелепые словосочетания, скачущие в разные стороны, пренебрегая смыслом и все же умудряющиеся сталкиваться лбами, не передают желаемый смысл и завтра, ненароком наткнувшись на них, я буду очень громко хохотать. Если заглянуть в мой мозг, можно увидеть вот этот хромой стол, с засаленной скатертью и целой горой не прочитанных писем. Там найдется и эта стена, с разорванными обоями, не беспричинно надменно стоящая, перед существом, сидящим в кресле и наблюдающим, как время по-кошачьему лениво крадется мимо него. Разве я виновен, что измазался в жизни и при этом похрюкиваю от счастья? Каким же отвратительным существом стал бы я, прими этот мир, хоть на один день, хоть на одно мгновение без счастья? как смог бы я вынести этот смрад, этот гниющий запах смерти? Что искал бы я в нем, к чему были бы все эти потуги? но все счастье и все говорит : я существую лишь для тебя, ты осуществляешь меня и в этом мое счастье, предстать пред тобою. мир стремиться быть угаданным тобой, стать осуществленным. Кто осмелился бы встать лицом к лицу пред ним, одинокий, перед безликим. Страдать это счастье и пытаться избавиться от страдания тоже счастье. Убить и быть убитым и вступить в лужу и жаловаться на высокие налоги все одинаковое, бесконечное, неизмеримое, бессмысленное, до отвращения глупое счастье. В смехе, в слезах, в зевоте, во всем счастье. Иначе, почему же мы не разбиваются о стены? но какие бы невиданные миры не открыли предо мной свои врата, придет день, когда я скажу «о великий, бесконечный, не подвластный моему разуму мир. Я пресытился тобой. Настало время нам расстаться, но нет между нами вражды, или обиды, прощаемся мы как добрые друзья».

Ужасно захотелось увидеть море. В детстве целый месяц отдыхал с семей на морском побережье. Я и теперь, вспоминая те дни, чувствую привкус счастья. Купил билет. Поезд отходит в 22:00. Вот уже сижу в вагоне, еще немного и застучат колеса, поезд тронется и протрубит о великом путешествии в завтрашний день, о путешествии в прошлое. Завтра буду свободен от своего дела, с которым я обручен , оно останется в этом городе, оно не имеет право приближаться к моему детскому счастью.

Поезд тронулся. Неожиданно стремительно перестал различать детали огромного вокзала, еще секунда и его очертания утонули в белом свете города. Город все отдалялся, пока не превратился в светлячка, на окне которого вот, вот сдует ветер. Мой попутчик маленький мужичек. Он попытался завести разговор. С умилением рассказывая, как он любит внучку, к которой приезжал, что старается видеть в людях как можно больше детского и в детях замечать как можно меньше человеческого. Что и сама жизнь похожа на детей. Смотришь на чужую и думаешь, «какой не воспитанный, шумный ребенок, а твой такой же но все же любимый « и что жизнь точно так же, чужая невыносима, а своя такая же, но любима. Он быстро приуныл. Лег и вскоре заснул.

Ночь безлунная, а дорога безлюдная. По полчаса не встречается ни одного поселения. Ни одного яркого пятна в этом окне, оно превратилась в мутное зеркало. Но иногда выскакивают яркие образы вырванные светом вагона из ночной мути. Дерево с растопыренной веткой тычет в окно, будто хочет поздороваться за руку. Перекошенный телефонный столб, запутавшийся в проводах, как комар в паутине. Одноэтажное бетонное здание с кустарником на крыше, словно ежик, высунувшийся из норы.

Мерцающий оранжевый свет. Занавеска, вздрагивающая от прикосновения, словно ее застали врасплох. Назойливые мысли о жизни в прошлом, о невозможности удержать «сейчас» таким же причудливым, каким оно выскакивает из покрытого мраком неизвестности будущего. Какая разница, каким вкусом обладает мгновение, если все будет вариться в котле моего воспоминания. Видимо на смертном одре попробовав, сей отвар и, опьянев, или отравившись должен проворчать «да я прожил не зря «. Ой, как это пошло. Но кому угождать? Разве сами слова не есть компромисс, довольствуясь частичностью. Претворяться, будто бросаясь этими карикатурами идей и чувств, мы способны понимать друг друга. Были прекрасные времена, когда все чему человек придумывал имя, он приручал, клеймил, как своего слугу, игрушку, но игрушка превратилась в идола, а слово в молитву восхваляющую его. Я вполне могу сопереживать чужому горю, но все же чужая сломанная нога не его боль, а лишь мое представление о ней, основывающееся на моем же опыте, или воображении. И чужой перелом не повлияет на моей походке. Так же и слова, они не способный быть чужими, они всегда мои, ибо имеют столько же общего с другим существом, сколько и чужой перелом с моим сопереживанием. Диалог возможен лишь между двумя богами, а человек обречен не понимая, быть не понятым.