Николай Дорофеев - Вознесение

Ты берешь меня деньгами. Ты деньгами меня берешь. Надеюсь, и без пояснений все ясно. Твой возлюбленный морж, как я понимаю, возлюбил пририсовывать нули к известным шарообразным суммам. Вот уж по-детски игривый малый! Но мне, знаешь ли, грех жаловаться. Мое дело – закон. Закон, слышь, дорогая! Блюсти справедливость. Вот и блюжу… Или блюду? В бардачке моем спрятана Конституция, само собой, свежей редакции, со всеми известными исправлениями и поправочками. Иногда и в нее заглядываю – когда в пробке стою или жду чего-то. Совершенно забываю про Ириску Ирискину, но все-таки, как она там? Проснулась, глаза распахнула и глядит по сторонам – то в зеркало уставится, то в окошко взгляд тянет, а за окошком солнце встало, разгорелся новый день, новая жизнь появилась…

Отмывать мне тебя придется. Брать за холку и отмывать, как отмывают измученную болезненной течкой кошку – мордой в пол, собака! Струя холодной воды под хвост и ты станешь бархатной – ты глянешь на меня со слезами, а голос твой будет дрожать, терзать телефонные всхлипы: "Мяу-мяу, дорогой, мяу-мяу, мой любимый, мой морж ни на что не годен, он окончательно выдохся – наши чувства теперь заменяют деньги, да-да, дорогой, даже деньги теперь заменяют деньги, а я, мяу-мяу, а я, черт, как бы это глупо не прозвучало, всего лишь хочу жить по-настоящему, я хочу жить так, чтобы проживать каждый день, как последний, с истерикой и наслаждением, с животной страстью и рвением, я хочу жить хо-ро-шо, кхе-кхе, вдыхать выхлопные газы и рожать здоровое потомство моржеподобных существ, ква-ква, хочу гулять по Тверскому бульвару с собачкой и глядеть на беззвездное небо, выискивая на нем собственное бледное отражение. Я хочу, я желаю, я требую! Мать мою, только подумай, как сильно я хочу счастья… Прописочка-прописка – морж склеивает ласты и дарит мне прописку, мяу-мяу, ты понимаешь, тогда я буду совсем свободна, любимый, в тот день я стану птицей, кар-кар, я полечу – вспорхну крыльями и вылечу в трубу, а ты побежишь за мной, ты будешь торопиться, мчась вслед за воздушным змеем, ты постараешься поймать меня за веревочный хвост, ты попытаешь счастье, защищая меня в суде, спасая меня от мнимого поругания, которое, ха-ха-ха, я сама себе напридумывала, ты будешь рвать задницу, чтобы ЗАО "Отсудите у нас деньги и спасите свою бывшую женушку" рыдало кровавыми слезами и билось в агонии, когда ты взмахнешь-вспорхнешь своим ворохом юридически-туалетных бумаг, когда ты произнесешь правильные и заветные слова: "Дамы и господа, моя бывшая, нынешняя и будущая жена невиновна, я не верю своим ушам и глазам, поймите же, это человек поистине ангельской наружности, ее внешность совершенно не скрывает внутренних подвохов – она чиста, как детские слезы, я спал с ней шесть лет, не всегда удачно, но все же, к чему столько слов, давайте переходить к делу, вы не верите мне? Даю руку на отсечение, она невиновна! Я готов пострадать за ее чертову невинность, как телесную, так и духовную, лишь бы мне заплатили деньги – речь идет о конкретном условии наших любовных отношений, иначе бы я не решился пятнать себя чернейшей репутацией этой женщины…" – и мы разбогатеем, и ты и я, мы разбогатеем, определим совместно нажитое имущество, всю череду предстоящих финансовых махинаций, ах, какое словцо, финансовые махинации, я так люблю финансовые махинации, черт, ты знаешь, я так люблю любить – природу, людей, солнышко, люблю любить животных, особенно моржей…

Покрылась ты пятнами – раскрашивала жизнь масляными красками. Преследовала меня, с самой первой минуты встречи, улыбалась в глаза и в спину, курила тонкие сигареты, раздражая мою никотиновую зависимость, ты плевала в кустарники, вульгарно причмокивая губами – вызов за вызовом, подвох за подвохом, голоса в телефонных трубках, редкие встречи на автостоянках, бензозаправках, в торговых центрах родного города, Курска нашего дорогого, любимой нашей деревни – ты не хотела дожидаться рассвета и помнила лишь закат нашей радости… Черт, твоей, твоей радости – был закат твоей радости, твоей, дорогая, и только твоей, моя радость, конечно, осталась прежней – спокойной, неторопливой и скромной, единственно желающей комфорта и мирного сосуществования в семейном кругу, без передряг, без финансовых, мать твою, махинаций, которых ты так желала… Я знаю, я попросту перестал удовлетворять тебя, ведь так и было, ведь правильно, удовлетворять нужно умело, руками, ногами и головой – всем, чем придется, всем тем, чего ты захочешь, потребуешь-пожелаешь, но ответь мне, родная, ответь мне, пожалуйста, как вы уживаетесь с этой рыбиной? Что ж может такого морж, чего не могу сделать я? Похлопать мокрющими ластами по заднице?!

Сейчас я вялый, я непростительно вялый, мне сперва нужно выспаться – ты должна подождать, пока я приведу себя в порядок, затем приведу в порядок свой кабинет, а после приведу в порядок порядок… Мы снова начнем разговор, беседу ни о чем, так о чем же мы будем с тобой говорить, не о личном, ведь так, не о личном, мы будем делать вид, что не знаем друг друга, не знаем того, что связывало влюбленных целых шесть лет, я говорю "влюбленных", все правильно, мы не любили, но были влюблены, черт, как подростки, которых стыдятся родители, мы слишком любили любить, но это же совершенная правда? Нет-нет, ничего не было, нет-нет, я и не вспоминал, дорогая моя, будь покойна, цыц, ты послушай, послушай же меня теперь: не так давно я оставил свою память внутри – в нутре одной из моих любовниц… Черт, как же ее звали? И у нее же тоже было имя… Какое-то мягкое, ласковое имя, такое же любвеобильное, как у Ириски Ирискиной. И тоже сладкая? Я помню ее вкус. Так точно, помню.

Деточка Конфеточка…

Назову ее так. Она, вроде как, любила ярко одеваться, одеваться-раскрашиваться, всякий был макияж, разные там платья, платья на платья, черточки и линии, ромбики и квадраты – сегодня она обезумевший клоун, а завтра она укротитель детей – наряды, скрывающие ее истинное настроение, неприкрытая плюшевая мимика – мы познакомились в небольшом кафетерии, тихом и безлюдном местечке, в стенах которого подавали глинтвейн, да, нам обоим казалось, что где-то под землей, на нижних этажах заведения, скрывается темный погреб – здесь были расставлены бочки, в идеально строгом порядке, бочки разных размеров, вмещающие в себе определенное количество литров, способные напоить любого посетителя, от мала до велика и от велика до мала. Так, я расположился поодаль и долго-долго смотрел на ее рыжеватые волосы, тонкую искрящуюся материю, отражающую само солнце. Охристые пряди, требующие вина. Как это обычно делается? В первый раз неуклюже, долго ждешь официанта, конечно, не хватает цветов, ты пытаешься ловко взмахнуть рукой, но грация все же не поддается – официант наклоняется, снисходительно прикладывает руку к уху и внимательно слушает то, что ты начинаешь нашептывать. И ты нашептываешь какую-то чушь, отдаленно напоминающую просьбу. В нашем же случае все было по-человечески. Я "вышел покурить", шаря в пустом кармане, ведь сигарет при себе не держал – теперь держу только тогда, когда этого требует знакомство – оттолкнул стеклянную дверь и долго-долго смотрел на облака, далекие перьевые одеяла… Там, в тот момент, мне стало жутко интересно, да, я спросил самого себя: "Чем укрывались Адам и Ева в порыве страсти?". Что служило им одеялом? Какой-нибудь здоровенный лист пальмы или что-то подобное? И в какой момент времени они впервые соединились, когда, при каких обстоятельствах? Черт, а ведь это важно. Ведь институт семьи, этот самостоятельный пласт общественного устройства, послушай же, он, черт возьми, начинает свое происхождение именно с Адама и Евы, с их обреченной радости…