Янга Акулова - Утро вечера

Самым приближённым довелось побывать у исторички в гостях. Такая фантастика: у неё был дом. Как у всех! «У неё двое детей», – вы смеётесь, что ли? Сама староста как-то выдала, никакого смеха. По ней так и один ребёнок – из области сверхъестественного. Ясно, только нестандартным образом он мог получиться. Второй такой случай?!»

Они с Костючкой, понятно, не принадлежали к классной элите. На комсомольских собраниях превращались в слепоглухонемых невидимок. Особо их и не трогали – для пользы собраний. Бывали, правда, и рисковые моменты. Попробуй, удержись от смеха, когда такая же, как они, девчонка, с порозовевшим лицом (от стыда? или от удовольствия?!) сообщает, к примеру, такое: «Основная задача комсомола – воспитывать. Чтобы все каждый день повышали свой моральный уровень, а особенно идейно-политический, и стремились примерно… к Павлику Морозову».

«Это точно, не для таких леноватых, как мы. Нам было лень стараться понять про что-то далёкое… от балета. Ну какие из нас Павлики?»

«Подружки». Да вот, подружки. На следующий день только Танька и пришла навестить больную, сразу после уроков.

Мороз ничуть не уменьшился, судя по её рдеющим щекам и носу.

– Ты, правда, заразная? Мама твоя не пускала. Ладно, говорит, раз уж ты там это… про скорую… Ну и что, что не было сорока, зато на улице сорок! Как бы ты шла домой-то по такому морозу?

– Никак.

– Тяжеленная, страх, вроде бы тоща дивчинка, а еле удержала. И куда ты бегала в такую морозяку? А? Говори лучше!

«Вот ведь… Да после свидания с новой школой – будто летела, а не шла. Пьянила собственная дерзость. Взять, смотаться во время уроков. Какой там укутаться получше! Цигейка не спасала, ветер – насквозь. «Вечно у тебя шея голая». А лететь-то – побольше километра от школы до школы».

– Говорить трудно. Лакунарная ангина, – сдавленно произнесла Аня, тронув пуховый платок на шее.

– Чё за кулинарная?

От «шо» не то что бы Аня отучила подругу, она сама постепенно отвыкла и перешла на нормальное сибирское «чё».

– Не знаю. Такой ещё не было.

– Я уколы могу делать.

– О-о! Молчи лучше. Или уколы, или я, – Аня занырнула под одеяло по самые глаза.

– Боишься? Чё там бояться-то? У меня рука лёгкая! На подушке училась, все так делают, потом бабушке ставила, потом…

– Подушка жива? А бабушка?

– Да ну тебя! Живее всех живых.

– Ага, вот оно! Оказывается, не дедушка Ленин, а бабушка! – вынырнула из-под одеяла Аня.

– У-ух, Анечкина! Не была бы ты хворая… Да моя бабушка, знаешь, какая хорошая!

– Так. А Ленин у нас что, уже плохой? Хотя да, моя мама говорит – гадина он, отец террора.

– Что? Ты что, совсем?!

– Ладно, ладно, не слушай. Только вот, как вспомню, как мы на груди носили звёздочки эти, с кудрявой головой…

Аня замолчала. «Может, из-за них и не растёт теперь ничего?», тронула рукой грудь – одни рёбра. Потом лоб. Потёрла его – стереть глупые мысли?

– На вот, подкрепись, – подруга полезла в свой портфель. – Пирог с капустой.

– Какой пирог! Не могу я!

– Ну, потом съешь. Или, давай, я, раз ты не хочешь.

Танька привалилась спиной к шкафу всей своей немаленькой массой и с аппетитом набросилась на пирожок.

Анина кровать под прямым углом примыкала к задней стенке просторного книжного шкафа, который перегораживал комнату на две части.

«Зашкафье» по другую сторону было чем-то вроде гостиной: орудие пыток – пианино было там; раскладной диван, на котором спала бабушка, когда приезжала, или иногда папа, или сидела мама, чтобы послушать свой любимый «Сентиментальный вальс» в Анином исполнении. Ею же любимые настенные часы, чужаки родом из века «Ваших благородий», каминов и балов. Футляр их – кружево тёмного дерева с короной наверху из бутонов роз и листьев лавра. У окна швейная машина, она же тумба для новейшего приёмника «Харьков» с проигрывателем. Телевизор в семье тоже имелся, в комнате у родителей.

Отдельная двухкомнатная квартира! Самая шикарная из всех, что когда-либо была у семьи.

Могучий книжный шкаф выгораживал Ане небольшую, но вполне свою каморку, в которой всегда можно было укрыться. Письменный стол, левой стороной к окну, по науке, книжные полки на стене; позади стола, у другой стены, кровать – над ней, вместо ковра, небольшое панно, вышитое бабушкой ещё в её молодости: на холщовой тряпице, в рамке из ткани же, когда-то красного цвета.

Зима, едет на тройке с бубенцами «возлюбленная пара» из романса. Рука кавалера лежит на плече барышни, обнимает, и сам он весь тесно притулился к зазнобе. Самым трудным, наверно, было «выписать» нитками черты лица зазнобы, а ещё труднее – его выражение. Оно получилось не в тему – слегка ошарашенным с оттенком сожаления. Ей было непонятно вообще ничего – что она забыла в этих санях, и кто это её облапал как свою. От этого драматический, по задумке, сюжет скатывался в водевильный, что и веселило.

Рядом с панно красовалась карта острова Мартиника. Куплена в «Букинисте», ни с того ни с сего, вместо нужной книжки – околдовала. Ажурная покоричневевшая копия со старинной гравюры времён пиратов. Кроме неё, несколько открыток, прикреплённых булавками к ватману.

Шедевры мировой живописи на невеликих картонках – наваждение папы. Заменяли книги по искусству, которых было не достать. Скопился их длинный-предлинный картотечный ящик. Забираться в этот деревянный саркофажек было чем-то вроде путешествия. Кучка «Италия», завёрнутая в бумажку и подписанная, кучка «Англия», «Голландия», «Испания»…

Из всех любимцев более других пленял портрет герцогини Де Бофор кисти Гейнсборо. Личико, улыбка – такие наивные, весенние, их свежесть не мог испортить даже немыслимый парик.

Другая чаровница, тоже француженка и тоже с высокой причёской, была вырезана из журнала про кино – куколка Брижит Бардо.

У девушек был сосед – принц. Он, правда, в упор не видел ни ту, ни другую красавицу. Погружённый в свои неразрешимые философские вопросы, принц датский сидел, слегка откинувшись назад, спиной к безжизненной скале. Правая рука в кружевном манжете на колене согнутой ноги, будто бы расслабленно. Но от угрюмых камней, чёрного камзола, застывшего лица веяло трагедией.

В головах кровати тумбочка, погребённая под книжками, в ногах – табурет, на котором сидит подруга, прислонившись… Не знала она, к чему так бездумно приложилась всем туловищем. Не к материку даже, а к тому, что не имеет границ и вмещает в себя миллионы мгновений разных судеб, коварство и преклонение, отчаяние и надежду, шёпот и крик никогда не существовавших живых людей. Да, жизнь их протекает в виде значков, написанных на бумаге. И многие из них живут уже сотни, а то и тысячи лет, и будут жить дольше нас всех.

Чем руководствовались родители, что именно этот шкаф под боком у дочери забили французскими и английскими романами? Да ничем. Не предполагали просто, что маленькой девочке взбредёт в голову ворочать тома из 12- или 18-томных сочинений.