Герман Ломов - Одинокий волк потерянной стаи

Металась взаперти душа, я на локте привстал,

Спокойно прикурил, но молвил раздражено:

«Забудут командир и подчиненные меня,

Как только я покину пределы гарнизона.

И даже в памяти у вас не будет места мне,

Зачем ушедших помнить? Нет резона.

И только плиты на плацу да кроны тополей

Запомнят, как я покидал пределы гарнизона».

Назавтра, тихим утром, покуда сон еще

Не думал оставлять доверенного трона,

Он тихо вышел и уже никто и никогда

Не помнил, как он покидал пределы гарнизона.

* * *

Одна наводила послеобеденный макияж, другие обсуждали последствия бурной ночи, третья делала массаж спины четвёртой, а пятая примеряла вновь приобретенный бюстгальтер…

Молодому практиканту стало жутко от этих неосторожно нанесённых оскорблений: мужик, всё-таки.

Зашла шестая: «Здравствуйте, девочки».

«Добрый день», – откликнулся почему-то молодой практикант под бурный смех представительниц прекрасного пола.

«Вот уж, действительно, ручной», – молвили все в один голос.

А в суде снова отключили тепло и свет, и теперь уже никто не сможет рассказать, насколько был красив Наполеон.

* * *

Харламову О.В.

Летает мой сосед по комнате, над стулом. Буревестник эдакий. Отчёт о практике сдать готовится. Стержней у него нет. Как стеклодув из одного в другой чернила перекачивает. Таракана бы ему подкинуть: может и его засосёт в эту пластмассовую колбу. Таракан, наверное, совсем охуеет от наглости такой.

* * *

Севрюкову В.А.

За окном ударили заморозки. Самое время сидеть дома, в полумраке, а кухне, за чистой скатертью. Чаёк попивать, сигареты потягивать.

А они молча глядели в окно на огни ночного города, понимая, что ещё предстоит долгий путь в никуда этой ночью и какое-то необъяснимое чувство радости от предстоящего действия наполняло каждого.

Часы пробили одиннадцать. Затушив сигареты, они покинули тихое пространство кухни. Ночь приняла каждого в свою бездну…

…Их разделяли 83 489 километров и 176 световых лет.

* * *

Сидел. Читал газету. Анекдоты.

«Потерялась собака породы ротвейлер, ошейник коричневый, кожаный, черная с рыжими подпалинами, четыре года, сука… падло! Зачем я живу в этой стране?».

Прочитал – и головой об стол, зарыдав. От жгучей правды и собственного бессилия. Вот так анекдот…

* * *

Хорошо сидеть в каком-нибудь офисе. Просто так. Гостем. Сидеть и ничего не делать. Стирательную резинку в руках мять бестолково, шилом в стену тыкать, орлянку крутить случайно найденной монетой. А кругом – барышни. Милые и не очень. И работы, впрочем, до хуя. Плевать. Водить тупым, ничего незначащим взглядом по стенам. Если бы ещё в офисе курить разрешили – вообще бы на девятом облаке оказался.

* * *

В ряде регионов страны возникли криминальные зоны – Армения, Кавказ, Средняя Азия – большая тревога.

Центральные органы располагали информацией.

Мне снились окровавленные банкноты у подъездов

И одинокий прозрачный глаз, простреленный побережьем сломанных подразделений,

Птица, прибитая гвоздем к телу суток,

Уходящие степи, разрезанные насквозь,

Пылающее мясо на пепле страны. Это дождь обознался.

Запах розы и черных крыльев.

Мне снилось мое приближение

И украшенные бриллиантами ноги ушедших лет,

И лик обжаренной сковородки, как прадеда чистых страниц.

* * *

Отдыхая в пещере – шел тогда 973 год нашей эры – в Мексике, в пляшущем огне я увидел:

Потерянное портмоне забытого этнографа,

Много-много бензопил у башен городской ратуши и

образ Гитлера, только без усов.

Через 18 дней я был принесен в жертву богине Детросфеме. Сгорел на костре. А ведь был ювелиром. Ну, никакого уважения у этих туземцев.

Ужасное было времечко, скажу я Вам…

* * *

Ненавижу, когда плачут женщины и дети. Не в истерике, а тихо, спокойно. Не могу. Сразу же ничтожеством себя чувствую. Оттого и реакция неадекватная: когда успокаиваю, когда ухожу, когда начинаю психовать, стулья пинать.

* * *

Вечером он шёл по улице. Осень. Забрызганные грязью авто, пасмурные пешеходы, всё было хреново – даже душа материлась. Он шёл и не знал, куда смотреть. Вдруг, когда ему уже хотелось закричать на всю улицу, какая-то неведомая сила подняла его взгляд к небу. И небо сгустками облаков, сквозь которые были видны очертания яркого, синего облика Вселенной, виновато улыбнулось ему.

* * *

Ровинскому М.А.

Москва слезам не верит,

Москва тебя лелеет,

Москва тебя балует,

Москва тебя зовёт,

Москва тебя прощает,

Москва не упрекает,

Напоит и накормит,

Москва тебя поймёт.

Столица – не глубинка,

Но каждый здесь – соринка,

Любой, несильный духом,

Отсюда прочь уйдёт.

Москва тебя согреет,

Посолит: соль не преет.

Кровавыми зубами

Москва тебя сожрёт.

04.10.1993

* * *

Я бежал по зоопарку. Не в переносном смысле. В прямом.

Забежал я туда исключительно на пять – десять минут. Была у меня цель…

Слева и справа мелькали бассейны, террариумы, аквариумы, клетки, вольеры. Всё проносилось. Но мне нужны были только две клетки: степного волка и льва. Она…

Одинокий и забитый, но не сдавшийся взгляд исподлобья, шерсть дыбом. И какая-то наглая, дерзкая, вызывающая восторг и восхищение полуоскал – полуулыбка – полузлоба… И жуткая уверенность, что, мол, всё равно не сдамся, не сдохну здесь, уйду, только меня и видели. Вот бы у кого жизни-то поучиться. Горжусь, серый брат.

Через пару-другую минут натыкаюсь на вторую цель. Вот он – Царь зверей. Даже жутко до озноба в ногах стало.

Поведение у нашего монарха, будто он не в клетке находится, а на воле, в прериях: то лежит, один глаз прикрыв, положив голову на лапы, то думать начинает – по клетке мягкой поступью строго по периметру шагает.

Лев – не горилла, с глупыми криками тараща глаза, по клетке носиться. Ему даже взаперти достоинство нужно держать за глотку.

Здесь силу воли и духа иметь надобно.

Это гнусное дело постоянным жестом голодно.

* * *

Отчего-то, не знаю почему, я встал на сторону всех аутсайдеров, оппозиционеров, алкоголиков, неудачников, бомжей, авангардистов, непризнанных писателей и поэтов, имеющих в перспективе только лихолетье. У них есть, чему поучиться.

А в детстве, вроде бы, был «прилежным и умненьким» мальчиком.

* * *

Если нет ни сил, ни выхода, тогда надо уходить достойно, не сдавшись, как это сделали Янка, Башлачёв, Селиванов и другие мои братья и сёстры по оружию и фронту. Они победили, попрали, в первую очередь, свирепый закон самосохранения, в конечном итоге саму смерть. Те же, кто остаётся после них, обязаны удерживать как свои, так и осиротевшие участки фронта и воевать за себя и «за того парня». Фронт держится на нас, нам нельзя умирать от слабости, тоски и безволия, мир держится на каждом из нас – истинно живом.