А. Елистратова - Ричардсон

Ричардсон поспешил исправить невольно совершенную ошибку. За "Клариссой" должен был последовать роман, который уже никому не мог бы подать повода к пренебрежению добродетелью или восхищению пороком. Здесь следовало достигнуть полной и недвусмысленной определенности. Так был задуман последний и наименее удачный роман Ричардсона – "История сэра Чарльза Грандисона" (The History of Sir Charles Grandison, etc., 1754) – история "хорошего человека", как именуется она в переписке, самого автора, или "Кларисса мужского пола", как назвала ее немецкая почитательница Ричардсона, жена поэта Клопштока.

Это был апофеоз человеческой добродетели, какой представлялась она Ричардсону – добродетели чинной, благонамеренной, благоразумной, лишенной малейшей слабости или изъяна. Ричардсон приложил все старания, чтобы заставить этого "хорошего человека" затмить своими несравненными качествами опасно обаятельного Ловласа. Но, увы, ни "бесподобный Грандисон, который нам наводит сон" (Пушкин), ни его достойная невеста, мисс Гарриет Байрон, не могли – даже в глазах тогдашних читателей – сравниться с Клариссой и Ловласом.

"Я могу найти у сэра Чарльза лишь один недостаток, – писала Ричардсону одна из самых восторженных его читательниц, мисс Донеллан, – а именно, у него нет ни одного недостатка, нет страстей". Этого "недостатка" не могли искупить все романические перипетии книги.

В "Грандисоне" филистерско-морализаторская тенденция одержала верх над реализмом Ричардсона. На серо-дидактическом фоне романа выделялся лишь один образ, сумевший по-настоящему тронуть сердца людей XVIII века. Это была молодая итальянка, Клементина делла Порретта, влюбленная до потери рассудка в несравненного Грандисона. Различие вероисповеданий препятствует их браку и возникающая в душе Клементины борьба между религиозным долгом и любовной страстью наполняет экзальтированным пафосом сотни страниц романа.

Патетический "бред" безумной Клементины обладал в глазах современников неизъяснимым очарованием. Голос неразумного, иррационального чувства, казалось, звучал убедительнее, чем голос добродетельного грандисоновского благоразумия. Современный Ричардсону критик Джозеф Уортон доходил до того, что отдавал безумию Клементины предпочтение перед безумием Лира и безумием эврипидовского Ореста.

После "Грандисона" Ричардсон считал свою писательскую миссию законченной. Несмотря на настояния друзей (одна из читательниц обратилась к нему с оригинальным "заказом" – написать роман о "хорошей вдове") он не выпустил больше ни одного крупного произведения. Тремя большими романами фактически исчерпывается оставленное им литературное наследство, если не считать, кроме указанного выше анонимного письмовника, сборника избранных изречений, заимствованных из "Памелы", "Клариссы" и "Грандисона", да предисловия к "Эзоповым басням", статьи в джонсоновском "Рассеянном" и нескольких других мелких работ, представляющих в настоящее время чисто библиографический интерес.

Как почти все английские романисты XVIII века, Ричардсон – прежде всего художник частной жизни. "Клариссе" он предпосылает заимствованный у Ювенала латинский эпиграф, звучащий программно: "…hominum mores tibi nosse volenti sufficit una domus…" (если ты хочешь познать нравы человеческого рода, тебе довольно и одного дома). Но в этих четырех стенах "одного дома" Ричардсон открывает неисчерпаемые богатства образов и эмоций.

Частная жизнь, впервые становящаяся у него предметом серьезного художественного изображения, захватывает писателя своим неожиданным многообразием. Автор как бы боится упустить хотя бы мельчайшую черточку, малейшую сторону жизни своих героев. Он не хочет пожертвовать ни одним словом, ни одним жестом, ни одной мимолетно промелькнувшей мыслью. Если его романы разрастаются до таких грандиозных размеров, если в них нередки и повторения и длинноты, то причиною этому, прежде всего, жадный интерес их создателя к людям и жизни, ко всему, что, говоря языком XVIII века, касается "человеческой природы".

О быте и нравах Среднего англичанина и до Ричардсона в Англии XVIII века писало немало авторов – и Поп в своих сатирах и "Похищении локона", и Аддисон и Стиль в очерках "Зрителя" и "Болтуна", и больше, чем кто-либо, конечно, Дефо, создатель реалистического романа нового времени. Все они – каждый по-своему – сделали многое для того, чтобы облегчить Ричардсону его задачу. Но никто из них не мог придать изображению самых, казалось бы, обычных явлений частного существования того драматического пафоса, которым полны романы Ричардсона.

Мелкие и мельчайшие бытовые детали возбуждают в Ричардсоне уже не только трезво-практическое, деловое внимание, какое они вызывали у Дефо, но и глубокий эмоциональный интерес. Это новое отношение писателя к миру сказывается в самом переходе Ричардсона от мемуарно-дневниковой формы романов Дефо к эпистолярной форме. Автор "Клариссы", как и автор "Робинзона Крузо", еще старается придать роману возможно более документальный, подлинно-достоверный вид; он еще скрывается под маской издателя, не вступая в открытую беседу с читателем, как это сделает Фильдинг. Но к уменью наблюдать и описывать он прибавляет новую, по сравнению с Дефо, способность переживать наблюдаемое. Его интересуют уже не только поступки людей, но и бесчисленные скрытые, едва уловимые движения мысли и чувства, лишь косвенно проявляющиеся в действии.

В своей восторженной "Похвале Ричардсону" Дидро прекрасно охарактеризовал новаторство Ричардсона в изображении частной жизни: "Вы обвиняете Ричардсона в растянутости?… Думайте об этих подробностях, что вам угодно; но для меня они будут интересны, если они правдивы, если они выводят страсти, если они показывают характеры. Вы говорите, что они обыденны; это видишь каждый день! Вы ошибаетесь; это – то, что каждый день происходит перед вашими глазами, и чего вы никогда не видите".

В обыденном, частном существовании обычных людей своего времени Ричардсон действительно открывает чувства такой необычайной глубины, душевные переживания такой тонкости и сложности, какие еще недавно казались исключительной привилегией "высоких" героев рыцарско-пасторальных романов и трагедий классицизма. Материал, еще недавно представлявшийся безнадежно "низким", стал теперь у него не только предметом художественного изображения, но, более того, источником нового пафоса и новой героики. Автору "Памелы" и "Клариссы" вероятно были бы понятны знаменитые слова Бальзака о разыгравшейся в семействе Гранде "буржуазной трагедии без яда, без кинжала, без пролития крови, но для действующих лиц более жестокой, чем все драмы, происшедшие в знаменитой семье Атридов".