Рю Мураками - Экстаз

Конечно, все эти сообщения не имели какого-либо исторического смысла, а лишь откладывались у меня в мозгу, как отпечатки пальцев, как нули и единицы в запоминающей системе ЭВМ. Я рассеянно думал обо всем этом, машинально доставая из кармана сигарету и закуривая, когда сирийский таксист вдруг заорал на своем невообразимом наречии, мешая английский с арабским:

— Непонятно, что ли? Не курить!

— Извините, — опешил я, выбросив горящий окурок в окно такси. «Должно быть, он не знает, что четыре года назад партия Баас взяла еще больше мест в парламенте», — подумал я. Я никак не мог понять, как этот тип попал из Сирии в Нью-Йорк. И потом, с меня было довольно. Если бы я еще задержался в этом исследовательском институте, то сейчас, вероятно, проводил бы свои ночи, разрывая на мелкие кусочки телеграммы информационных агентств, касающиеся войны в Заливе. Я уже не помнил имен всех этих премьер-министров, но уверен, что компьютер должен был вбить мне их в голову, хотя он вряд ли мог объяснить мне, почему вдруг сириец стал таксистом в Нью-Йорке.

Таксист крыл меня по-всякому до самого Бауэри.

Под наполовину погнутым металлическим знаком, отмечающим въезд в квартал Бауэри, сидел тихий бомж, японец. Он расположился на некотором расстоянии от остальной группы бомжей, уже порядочно набравшихся, и не спеша лакал свою бутылку виски, прикладываясь к горлышку примерно раз в минуту. Он метнул на меня взгляд, который мог бы одновременно означать:

«Ты не смог удержаться и не прийти!» или: «Что, так и не знаешь, а?» Я спросил, могу ли сесть рядом с ним, и он одобрительно кивнул, улыбаясь.

— Ну, что, догадался? — спросил бомж.

Я сразу понял, что он спрашивает меня насчет Ван Гога, и отвертелся, сказав, что у меня совсем не было времени над этим подумать.

— Так подумай сейчас.

Я призадумался. В самом деле, то, что я знал о Ближнем Востоке и Африке, естественно, ничем не могло мне помочь. Мне пришлось напрячься, чтобы вспомнить фильм, в котором Керк Дуглас играл Ван Гога, но это тоже ничего не дало. Я правда хотел бы ему ответить, но совершенно не знал, что. Бомжи, стоявшие и сидевшие вразвалку на противоположном тротуаре, почти не разговаривали между собой. В конце съемки я подошел с ними поздороваться, и все приветствовали меня рукопожатием, но руки у них были какие-то мягкие. Не то чтобы кости у них размягчились, но у меня осталось впечатление, что кожа на ладонях была дряблая, как кисель. На мгновение я даже испугался, что шмоток этого мяса, ладони, прилипнет к моей руке.

— Думаешь, это оттого, что он был тронутым? — опять спросил мой японец, подняв голову.

Я в самом деле не знаю, — ответил я, вспоминая метод, которым мы пользовались, для того чтобы анализировать информацию, касающуюся стран повышенного риска. — Кроме Ван Гога полно сумасшедших, однако они не режут себе уши.

— Что ты думаешь о подобном подходе к решению проблемы? — спросил он, глотнув из бутылки. — Ты помнишь о том происшествии, пилоте японских авиалиний, который рухнул со всем базаром прямо в Токийский залив? Потом говорили, что это был стресс, но я полагаю, он страдал манией преследования. Потому что, как думаешь, что самое страшное для пилота? Точно: разбиться вместе с самолетом. Так вот, этот страх — всего лишь плод его воображения, но он не может от этого отделаться, даже когда ест или сидит на унитазе. Доведенный до предела, он ре шит, что ему остается один лишь выход, догадываешься какой?

Меня пробила дрожь.

— Разбиться вместе со своим самолетом.

— Точно, а там тебе уже ничего не надо. Как считаешь, может, с Ван Гогом случилось нечто вроде этого?

— Если это так, то почему он не выколол себе глаза? — спросил я.

— Очко в твою, — поздравил меня собеседник.

Затем, после некоторой паузы, я сам задал ему вопрос:

— Я хотел бы знать… могу ли я спросить, почему вы так живете? Вид у вас вполне нормальный, не скажешь, чтобы алкоголик в последней стадии или совсем конченый человек…

Он рассмеялся:

— «Я хотел бы знать, могу ли я спросить, почему…» Да ты ведь уже спросил… Вообще-то это тебя не касается; а впрочем, слушай. Знаешь, я уже, наверное, полгода так не смеялся, — прибавил он. Это сложно понять, но я, пожалуй, попробую тебе объяснить. Вот, например, мы с тобой сейчас здесь мило беседуем, как будто даже понимаем друг друга, но предложи я тебе уйти отсюда, двинуть туда, где бухают, это место называется Коттедж, ты бы не смог пойти, и наоборот, скажи, пустят ли нас вдвоем куда-нибудь, в бар или в кафе, куда ты привык ходить? Все дело, видишь ли, в том, что мне плевать. Улавливаешь? Даже если это сложно просечь, я тебе скажу одно: мы здесь, потому что эта ваша жизнь нас утомила. Что до всего прочего, то позволь мне оставить это при себе. Ну ладно, мне пора, — сказал он, поднимаясь.

Мы пожали друг другу руки. У этого рука не была мягкая, как у остальных. Совсем уже собравшись уходить, он протянул мне клочок бумаги и сказал с загадочным видом:

— Смотри, только если будет время… Позвони по этому номеру, скажи, что от меня, и тебе дадут денег…

Когда я вернулся в отель, было три часа утра. Я переоделся в пижаму и уже чистил зубы, когда в дверь моего номера постучали. Я пошел взглянуть в глазок, кто там. За дверью стоял Мартышка.

— Ничего, если я зайду на минутку?

— У меня завтра съемка в восемь утра, — ответил я раздраженно.

— Извини. Я никак не могу уснуть.

Мартышка, казалось, был пьян и выглядел, прямо скажем, паршиво. Я предложил ему кресло. Это помещение было на удивление маленьким для одноместного номера в западном отеле, вдвоем здесь было не продохнуть.

— Немного пудры? — предложил Мартышка, сунув мне под нос маленький пакетик с белым порошком.

Я замотал головой.

— Ты против? — спросил он.

Я смотрел на него в упор, не отвечая, и лишь хотел, чтобы он побыстрее убрался из моего номера.

— А по тебе не скажешь!

Мартышка лукаво улыбнулся, и эта кривая улыбка не сходила с его лица, пока он осторожно высыпал кокаин металлической палочкой, похожей на фитиль для чистки ушей. Затем он залпом втянул носом бороздку. Мы сидели друг против друга — я на краешке кровати. Мартышка в кресле, при этом наши колени почти соприкасались — такой узкой была комната. Я хотел поразмышлять над разговором, который состоялся у нас с бомжом, и присутствие Мартышки меня раздражало. На таком близком расстоянии дикие звери уже оскалились бы.

— Что, ходил прогуляться? — спросил Мартышка, подняв голову и продолжая шмыгать носом.

Я ничего не ответил, разве только взглядом, который ясно говорил: «Не понимаю, каким боком тебя это касается». Когда Мартышка заметил этот взгляд, на его лице появилось какое-то двусмысленное выражение, нечто вроде грустной улыбки, плохо скрывавшей его смущение. Стыд и бессилие… Ему явно было не по себе в присутствии того, кто тянет из него всю энергию.