Эльфрида Елинек - Дети мёртвых

Вот ведь трава полегла! Радость присутствия для этих бездвижных созданий прошла, я думаю, ибо рука, не добывшая ничего, кроме прожитой жизни, — последняя капля крови и последняя извилина увильнули от неё, — итак, рука вытягивается и хватает свалявшуюся пряжу волос. Эти формы здесь для того, чтобы их разоблачили, как и все формы, до которых дойдёт дело. Наши читатели должны немедленно разоблачать всё, что громоздится перед их вечно занятыми головами. Из-за каждой занавески тянется рука тётушки, застреленной концом свинцовой ленты, цепляется за каждую пыльную складку, охочая до человека, а именно вот до этого Герберта в тесных джинсах, в которых он тщетно пытается скрыться. Итак, после всех убийств мы отобрали наше доброе семя для Сета, поэтому молодёжь теперь так распускается перед нами, поскольку она есть отборный род, в отличие от другого рода, который истреблён. Долой всю эту застиранную голубизну Левиса, Дизеля или петролеума, фен дует по небу, а потом ещё по волосам, потому что у него осталась капелька сил. Эта молодая женщина, к примеру, в голове у которой от долгого слушания тонких, звонких и плоских — о двух сосках — досок и дисков раструбилось целое море звуковых волн, к которому вскоре примкнёт ещё больше воды, если дождь и дальше так пойдёт, воды, на которой еле держится её доска с крошечными гребешками рассудка, эта молодая женщина, значит, подверглась обширному опросу, как раз в этом иллюстрированном журнале, на что женщина смотрит в мужчине в первую очередь за продуктами питания, когда пол мужчины, так называемого Сета, предстаёт перед ней в упаковке в виде египетской пирамиды или дразняще корчит ей рожи. Молодая женщина отвечает: любовь, несказанная, вот твоя этикетка. Я должна её только пришить, название марки, спаси и сохрани её! Ведь многие микроволны на её аппетитно согретом в печи теле обращены лишь к одной цели: чтобы детородная часть мужчины Сета за три минуты оттаяла в своей упаковке и можно было прочитать инструкцию.

Вот рука Карин Френцель отделила нить волос и принялась разматывать волосяной клубок, личинка быстро крутится вокруг своей продольной оси, вы только посмотрите, какое личико тут показалось и снова скрылось! К нам быстро пробивается поток волос, взлетает к потолку конец спасательного каната, мотается по комнате, расстёгивается ширинка сына матери небесной, камера наружного наблюдения, пристальный божий глаз, который следил за тем, когда это существо наконец встанет, отключилась, предвечный свет контроля угасает, поскольку мы контролируем себя сами, и вот гости покашливают, потому что долевая нить впрялась в их собственную путаницу в голове, вкралась в носовые отверстия, глаза, рты, ввязалась в их сердечную независимость от моды: волосы, волосы, волосы! Религия упраздняет природу? гости ничего не видят, поскольку они тотально скрыты волосяным покровом, даже глаза заклеены обоями волос; мы дошли до того, что ковёр, как из Средних веков, только никто из нас не хочет вековать в этом опасном возрасте, прикрывает всё, и возникают три не то личинки, не то личика, не то лика — отец, мать, дитя, их фибровые гильзы, ну, эти старинные чемоданы. Можно сказать лишь, что их творец заранее не знал, какие это примет формы, или лучше: эти люди были образованы без предварительного их извещения об этом. Сын страны, приёмный сын немцев, короче: демиург всё это сделал видимым, сам того не зная, и они, эти новообразованные, самих себя не узнают! Вот лежит перед нами на полу голый ужас, лежат зачерствелые хлебы из молочно-белой эмбриональной массы, два побольше, один маленький, ужасны все трое, и всюду эти волосы, как будто их центрометательно раскидало из квашни, заряженной человеческим белком.

Работа матерей не стоит ничего, и мы должны тоже помогать раздвигать оболочки личинок. Но поди погляди, самый маленький здесь — этакий малыш-крепыш! Верёвками растащили закаменевших родителей в стороны, голубые молочные каналы матери отёрли пучком волос, ничего другого под рукой не оказалось, также и остатки крови; тело отца, само задохшееся в позе эмбриона, прижатое к геральдической руте, этой мраморной мемориальной доске в память самого себя (за несколько шиллингов вы можете на каждом углу купить мошонку семян, но пока не добудешь из матери яйца, а это труд, могу вам сказать, ведь искусственный человек ни на что не похож, я имею в виду, по нему не видно, каким скальпелем, какими ножницами, тампонами, ножами и крючьями он вырван из молочно-голубого яичного канала, — вылитый папа! Который, правда, всего лишь побрызгал в мензурку. Однако ж из полноты и избытка всё же вылупился Сын, Вылитый! Считается только конечный результат, если хочешь делать людей или снова их ломать), к сожалению, я тоже не могу прочесть эту надпись. Остекленевшие зрачки ещё хранят в себе последнюю картинку, которую телевизор пренебрежительно бросил им, эту личную одежду современного человека. Но теперь обратимся к сиятельному младенцу: МАЛЬЧИКУ. Некоторая кровожадность восходит от него к волхвам, обилие волос коснулось и его, так что его можно передать на руки гостям пансиона, запелёнатого в своего рода пелену из волос, а уж они потом в своих походах могут кормить лебедей, уток и галок, это включено в цену. И они бросают свои крошки хлеба в пруд, паломники, или внутрь, в эту красивую капеллу, которая возникла как детская комната Андерле, это его имя (означает: не бойся бога, бойся человека!), вследствие вбрасывания волос в несколько сотен тонн. Волосы мёртвых, плотный занавес, сам отходит в сторону, чтобы дать место для выступления травоядной, травлённой ядом государственной католической религии. Мать и мать Мария! Всех исполнительниц главных ролей просят к занавесу, но в центре ты, божья матерь: на твоём сдобном лице, перед которым всегда кто-нибудь чмокает, чавкает и рассыпает крошки, ещё висят несколько вырванных тёмных прядей, шоколадно марморируя бисквитные щёки и слегка прикрывая изюминки глаз. Ты, папское пугало! Теперь потоки волос отодвинуты мною лично, эта МАТЬ тайно, так, чтобы не заметил творец, заложена в него, чтобы посеяться через него в это материальное тело и, родившись в нём, стать словом, которое никто больше слышать не хочет: МЕСТЕЧКО В ПОЛЬШЕ. О боже, сейчас же втолкать туда монастырь! Церковь! Капеллу! Собор! Монахинь! Школы! Больницы! Ещё больше монахинь!!! Быстро вытеснить богоубийц богоматерью! Что было ещё? Memento mori: Жан А., Сара К., Примо Л. И, кроме того — святодуховный пыхтящий человек,'освещенный телевидением, который сам себе мать, и он отныне должен непрерывно умерщвлять её в себе и в своих товарищах по игре — тех, из плоти, и этих, из картона (сразу скажем: игральные карты, которые мы можем наколоть без кровопролития). Это дитя, ещё в плавках святого духа, который в этих трусах расселся и цепляется к нам, и логично, ведь это также и ЛОГОС, слово из элементов мозаики ЛЕГО, при помощи которых дитя уже смастерило тридцать грузовиков, сорок пять легковых машин и одну приличную заправку вместе с отцом-бензоколонной с его душой, заикающейся на экране Нинтендо языком pre-BASIC: юху, это милый Андерле из Ринна, один из многих маленьких наместников бога на земле, провожатый через дорогу к НЕМУ, сейчас он как раз здесь, а не где-нибудь ещё. Он был выловлен из потока венской купальни Дианы под лепет молитвы и под загребущие руки старых детонадругателей, тогда как мы, благочестивые пастухи (каждый из нас — бедный любопытный Актеон, который честно раздобыл себе в прокате маскарадных костюмов надевную голову глупого животного), уже так долго ждали, что нас заберёт более сильный зверь, чтобы мы у него поучились, пока он будет нас пожирать. Быть того не может, чтобы мы смотрели в поток событий и в поток этого дождя и по зеркальному отражению узнали: волк, который рвёт господина, госпожу Гиршель, — это мы сами! Но настоящий олень — тоже мы. И многие возмущены, что господин епископ в последнее время строжайше запретил паломничество к Андерле в церкви Еврейского камня. Поэтому каждому из паломников пришлось в себе самом терзаться за бедного ритуально убиенного отрока.