Эльфрида Елинек - Дети мёртвых

Эдгар прищуривается, из-за поворота вырывается яркий свет, землю осенило, свет ослепил его, свет тянет за него, как будто участвует в перетягивании невидимого каната. Природа не должна так близко подступать к нему! Откуда свет, откуда шум. Шум большого города у этого уединённого местечка? Там, за изгибом правды, за поворотом стоящих вокруг, словно войско, гор всё-таки невозможно, чтобы был построен город, даже если представить, что его рассыпал там гигантский ребёнок. Там просто не было места для него. На Эдгара опрокинулась порция мощи, но только сделанной из сахара и кокосовой стружки, и он замер с дрожащими боками. Он оторвал от сердца музыкальный прибор, с ленты которого извлекал прекрасные звуки, но из коробочки всё ещё льётся бит, вдвое быстрее, вдвое больше звуков, чем раньше. Потом лента стёрлась. Горы заполняют пространство, здесь их учебный плац, к которому они приписаны. И тут снова мужчины, походники. Один нагибается, чтобы завязать шнурок, другой вытирает пот и старается отдышаться, а третий спокойно справляет свой бизнес, который они же и отняли у него чуть ли не шестьдесят лет назад. И тут первый наклоняется к своему ковру, который его сосед смахнул у него с пола, чтобы наши ноги не путались в нём, и хочет его скатать. Не о него ли Эдгар только что зацепился ногой? Он будто прилип к природе, Эдгар Гштранц, как жвачка, поскольку экзистенции играют с ним, своим абсолютным экзистенциальным минимумом, как и мы когда-то играли с ними, причём на них же самих. Они скоро опять нас хватятся. А мы уже не там, мы съехали за это время. И можем отговориться тем, что были в отпуске.

ПУСТАЯ КОМНАТА стоит перед Гудрун по стойке «смирно» и не блещет красотой. В комнате ничего, что носило бы на себе печать рабы божьей Гудрун, для чего же тогда были все те картинки со святыми в восьмилетней школе? Она бы и без них не нашла дорогу домой, чтобы отделить чистое от тяжкого. Гудрун видит природу и того и другого; и то и другое ей лишнее, и она ищет выключатель. Как будто нет окна, как будто она, Гудрун, открыта и через неё можно просто пройти насквозь. Как сделать себя видной или хотя бы просветить? В детстве она ещё застала один из тех рентгеновских аппаратов в обувных магазинах, должно быть последний, оставшийся в употреблении в её неторопливом, сонном городке. Мать, продавщица и Гудрун смотрели через иллюминатор внутрь стопы Гудрун, не жмёт ли башмак. Не разорвёт ли его охота плоти к перемене мест. Что за ужас был видеть свой скелет, хотя бы и малую его часть! Косточки смиренно пребывали в покое, без платы за постой найдя приют в уютной плоти. Но эта здешняя пансионатная комната — ещё чуть-чуть, и вся мебель поникнет, как увядшие листья. Свет не преломляется в глазах у Гудрун. Что-то вползает в её череп, воспоминание, но дух сегодня закрыт на выходной. Забвение ощутимо почти физически, оно хочет выскочить из головы Гудрун и сбежать, если выйдет: перед воспоминанием о другой, куда более тесной комнате, на которую давили тонны земли, и приходилось этому давлению сдаваться. Робкий обмен с глиной, окружающей тело, как будто она была обожжена в печи в горшок для тела, и с животными, которые неторопливо шебаршат по скосам. И тяга во всех членах скорей быть исторгнутой в землю и раствориться в земле. Бренная земля, разваренное блюдо хорошей домохозяйки, в котором утопаешь, даже не подумав, сможешь ли его переварить. Со многими беспечно разбазаренными миллионами людей случилось то же самое. Почти породнившись с травой и листвой, догадываясь, что те тоже хотят пробиться в землю. При жизни у Гудрун никак не получалось стать чётко очерченной личностью. Сыгранно, хоть у некоторых людей и нет решётки, в которой они заключены, но там, где все хотят светиться, чтобы эти рекламные ролики, эти нежные леденцы любви, просыпались на них, там другие хотят лишь вырваться из этого аккуратно расчерченного на квадраты плана, где разместить кухню, где детскую комнату и где эту стиральную, мокрую клетку (ведь все живые клетки действительно мокрые!). Они хотят только прочь, даже если к ним приставлен кто-то, рыцарь в железных доспехах или Аннелиза Психо, которая хочет насмешить тебя при и без того коротком пребывании в больничном отделении. Ведь маски — бумажные и быстро расползутся от плевков. Это раз плюнуть даже аквапаркам, они с этим легко справляются, и вот уже катишься с визгом и плеском на стебле из мяса и в листьях из кожи в пропасть удовольствия, и это так же весело, как вздутые консервные банки: хочется запретить их открывать, можно заболеть от наслаждения их содержимым, если не разогреть их как следует и наскоро съесть, даже не присев. Стоя. Перед парашей. Как ещё сказать? У кого слишком набита голова, тот, к сожалению, оказывается пуст, когда надо раскошелиться. Это, я думаю, хорошо символизирует женский оргазм, которому так долго грозили чахотка и бесчувствие, смерч, в оке которого пропадёшь, если вовремя не позаботишься о беззаботности и о ярких соломинках, которыми сможешь закрепить свой напиток на земле или ещё как-то его дисциплинировать, как это делают заклинательницы змей. Голова не должна быть слишком тяжёлой, когда её откидываешь, иначе она просто упадёт вниз. И в поражении женщина ничего не выигрывает. Это касается и той, которой мы дорожим, хоть её деяния и дёшевы. Бывают такие благотворительные базары, на которых её можно даже поласкать. Но эта комната пансионата, где мы находимся с Гудрун Бихлер, не клетка, она нам для того, чтобы нас могли взять за руку, спасти и сохранить.

Гудрун безутешна, потому что стоит ей только прилечь, как через неё пролегает эта тёмная, вырванная у земли пустошь, но так и не приходит мгновение, которое она могла бы удержать. Она пытается позвать на помощь своих спутников, которые сплошь неходибельны, поскольку заключены в книгах. Мысли торопливо подбегают к ней, как жуки-олени, но их клешни ничего не ухватывают в этом окаменении, где даже окаменелости ещё охраняются от того, чтобы их предали земле. Каждый там спит сам по себе. За лбом прячутся камни памяти, но на них ничего не написано. Все надписи стёрты, самое позднее с лета, когда были отправлены последние машины, гружённые людьми. Они были изгнаны из страны детства, с площадки пикника жизни и пригнаны нашими дедушками и бабушками сюда, в деревянное море бараков без окон; штучный товар тут накалывается под забывчивым электрическим светом, — свет, это волновое волшебство, эта холодная завивка мыслей, они плывут, как облака, но не освещают ничего, что не было бы видимостью. Если мы перестаём о чём-то думать, то оно от нас уходит, что, может быть, лучше, чем если бы оно уходило вместе с нами, мешая нашему побегу, да ещё и вентилируя, как мы, после доступа свежего воздуха и наступившего за этим прояснения, могли бы выбрасывать новые горящие бренды, которые на воздухе, на свободе, которой мы наконец достигли, разгорались бы ещё веселее, чем прежде. Контролёр на это ничего не скажет. Он, как и мы, связан своей подписью под договором аренды (но по этому договору на сей раз арендован он сам). И теперь скажите мне, почему Гудрун Б. нашла себе такую тесную квартиру, если её дедушка с бабушкой, эти суперстарские ребята, ещё на славу погуляли на этих просторах. Дедушка покидал на пол нескольких человек и не поднял их. Он потом ещё пять дней оставался в одном местечке, поскольку вначале не было транспорта для перевозки людей, в который влезло бы примерно триста человек. Свет выламывается из них, давя при этом на глазные яблоки, чтобы видеть, как они были устроены, прежде чем это с ними произошло. Теперь остались лишь пустые ящики. Покрасневшие по краям облака, как усталые от чтения глаза, тень от ужасных пожаров на небе, о которых нам не придётся жалеть, потому что себя-то мы застраховали тем, что в бегстве будем держать от себя подальше наши жаркие одежды и наши горящие от алчности шкуры, как пелерину от дождя, чтобы нас не забило градом и мы не стали забитыми. Это значит, что любой мог бы влезть в нашу шкуру и чувствовать то же, что и мы. Бедная Гудрун, именно это с ней и случилось; боюсь, и теперь её гоняет по событиям, валяет в собственной крови, приправленной ванной горячей воды: своё знание она забыла, своё происхождение она не любит, и теперь её извлекут и исчерпают в судок. Потом будет судный день, наше исконное творение. Эта страна исчерпывает себя со страстью и печатает себя на проспектах! Стоит лишь взглянуть, что она сделала со многими своими творцами! Она их — любя — доела целиком, без остатка. Каждый должен сам следить за тем, чтобы не остаться, когда его поезд уйдёт.