Эльфрида Елинек - Дети мёртвых

Чего только не наложили на тарелку бедной курочке! Она ещё и яйца не начала нести, а её уже понесли на стол, ей на горе, нам на радость. И для Карин слово матери — закон, сколько бы она ни извлекала умиротворяющих звуков для смягчения матери. Мать тверда, как дерево, но и дочь крепкий орешек; скорее мир бы раскололся, если бы кто-то поднял руку на стиль одежды. В основу Карин Френцель заложен, вернее — выжжен в ней, узор, факелы зажжены у посадочной полосы, и на неё нацелился совершить посадку целый пчелиный рой. Он гудит. Что-то сегодня не так, как всегда. Что-то хочет прийти; натянутые разговоры, вылетающие из людей как заведённые, кажется, вдруг становятся настоящими, живыми. И почему так жарко? Карин Френцель срывает с себя парчовый передник и бросает рядом с собой на скамью. Приливы жара? Мать предлагает отворить окно и затворить тело или растворить тело и запереть окно, что-нибудь одно. Эта дочь — желанное дитя, и я постараюсь задевать её впредь лишь слегка или вовсе не трогать. Карин смущённо и лишь для виду изучает меню, которое лежит тут в качестве посевного материала для всхода разговоров. Чтобы людям спастись от лютости природы, поскольку они без перерыва гребут себе природные продукты. Природа ведь не станет присваивать чужое! Маленькие, вёрткие ворота рта бесперебойно пропускают (мать у нас сегодня за вратаря, то есть за привратника) эти ловкие мясные мячики, тот или другой мать достаёт, вытаскивает и кладёт на край тарелки, курочка сдохла от старости, ругает старая женщина бедную животину и всё, что воспитано с трудом. Есть религия, которая представляет людям их собственную жизнь как направленную против них и сверху ещё кидает отвратительно приготовленный труп их казнённого бога, как веточку петрушки или засахаренный фрукт на трясущийся пудинг наших суставов, если мы, наконец, сподобимся собственного явления, которое, клубясь и кипя, противоестественная субстанция, крутит свои пируэты на спектакле еды. Всё это было бы хорошо, не будь оно совершенно лишним.

Ничто не ограничивает время стареющих так, как еда. За окнами смеркается, стекло звенит. Смелым шагом, а затем одним прыжком в комнату вторгается нечто, что замечает только Карин Френцель, самая обособленная из всех. Она одна знает: вид возникает только на виду, и вот она уставилась в стенку, волосы встали дыбом: сквозь стену проломилась толпа, да к тому же сломя головы. Куда ни глянь — туристы, которые к этому раннему вечернему часу демонстрировали уже все стадии пропитки и напитанности; если их отжать, они без боя предъявят все свои впечатления, эти негативные оттиски их подошв, которые уже миллионократно были отлиты или спрыснуты, нечто, что при ходьбе всегда прибывает заново, вода, которая, вылитая в ванну, превращается в кислоту, в которой тела ещё немного пофантазируют, а потом растворяются в чистых словах, не оставляя никаких загадок. Ибо телевидение нам уже тысячу раз их объяснило. Хохот подпрыгивает до оленьих рогов. Загорается что-то новое, пламя разбегается всё быстрее — и оно хочет всё того же: пожирать, — к этим венчающим былую жизнь коронам, которые мы в состоянии воспринимать уже только как предметы. Но разве в них всё ещё не заключена жизнь? Что-то скребётся, наподобие муравьев, под роговыми чашами голов. И почему только госпожа Френцель, Карин, замечает это? Лёгкий сквозняк дует сегодня через обеденный зал целый вечер, загоняет отбросы в угол, добро в удобрение; даже для желчных и желудочных больных диетический продукт, произведённый в собственном хозяйстве, конёк этого заведения, звякает в мисках, как будто он был заморожен в строго запрещённой плёночке генетически изменённого растительного жира. Как ни могущественна природа, а что-то в ней не так, её легко подделать, при этом я имею в виду не пресловутый «шоколад из крови», эту плаценту Объединённой Европы, или йогурт на щитовках, нет, природа и без этого прикрывает собой всё. Но теперь мы видим всё, что она погребла под собой: абажур из холодных пластинок, который подпирает её снизу, ибо и она носит клёвую юбку, такую же, как на Карин сейчас. Неужто кто-то оставил открытым окно, что так дует? Это даже не сквозняк — то, что здесь веет и подстрекает пламя всё к новым упражнениям в рамках его фитнес-тренировки. Уже распятый беспокойно дёргается на своём силовом тренажёре, но не потому, что он хочет сойти с него, нет, он требует, чтобы им любовались и молились на него. Этот домашний тренажёр есть у нас у всех, поскольку мы все явились сюда из голых, подбритых утроб женщин и брошены в лоно австр. великой церкви, где Он её возжёг, однако после этого задёрнул занавески, чтобы наш дух сожрали не весь, а только малую его часть. После этого Бог подсел к нашей беседе и забрал у нас всё остальное. Он повернул дело так, будто мы вручили ему себя добровольно. Но ведь Он нас похитил! Но мы этого не замечаем, потому что Он каждый день творит перед нами чудеса природы, время начала представления вы узнаете из программок, которые прилагаются!

Солёные палочки с шорохом выезжают из упаковки, а картинка из телевизора, и Карин вздрагивает: неужто у неё слуховые галлюцинации? Шорох целлофана, вылезающие палочки, чудовищный диктор, который привёл свою коллегу, потому что одному страшно при таких новостях; звук такой, будто перегоняют лес по реке, стволы с грохотом бьются друг о друга, толкаются, давятся, лишь бы поскорее попасть в мейнстрим и получить зелёный свет. Потом они снесут всё на своём водном пути. Всё это слишком громко и слишком внезапно врывается в слух Карин, который она немедленно укутала, как алтарь, великопостным покрывалом рук. Мать бросает в соседний столик вопросы, на которые немедленно ответит диктор новостей. Со светлостью её дочери сегодня не поговоришь. Она пугается даже собственной тарелки, поскольку на ней действительно чёрные пятна, да-да, это поджаренные грибы и подгорелые овощи. Люди едят и едят, они так же рассеянно хапают такие утешительные объяснения, как обнимают своего партнёра. Они не чувствуют, что внутри он ледяной и никакие ласки не в состоянии его воспламенить. Ткк, эту тарелку, должно быть, надо просто обтереть, мать усердно над этим работает, только что не надела для этого спецодежду. Она энергично придавливает хлеб вилами к пастбищу. Телевизор открывает свой заговорщицки подмигивающий циклопический глаз на реалити-шоу. Мёртвые африканцы отбрасывают свои копыта, мёртвые австрийцы бьются о направляющие бортики на дороге. Взрывается поток света, дыхание учащается. Все головы поворачиваются к этой глыбе информации, которая брошена в огород каждого зрителя, хрясь! — они опоздали попасть в него. Где тут зубочистки? Тихие огороды, высокие заборы, спи-спи в снегу, свора собак уже в пути, так много было попыток отучить их от человечины, но уж больно она им по вкусу. Они ведь из-за частого потребления добрались до воронки, через которую постоянно протекает добавка, всё новая и новая пища. Любителям поесть подешевле приходится долго идти, чтобы иметь возможность предъявить свои потребительские свидетельства, на которых со вздохом подтверждается кончина целого животного или растительного мира, так, зато нам теперь есть что впитать, откройте рот, закройте глаза.