Стив Айлетт - Надувной доброволец

Призраки были вовлечены в наше предприятие только потому, что они могут выпускать дух из-за дверцы духовки, изображая дым жарки, при этом мы в процессе выпечки не тратим ни энергии, ни пищи. По сути, это была чека всего дела. Как я умудрился оказаться таким глупцом?

Так что моя работа заключалась в изготовлении венков. Но я делал их из ушей, и меня арестовали всего через четыре дня. За это время я продал девятьсот венков с прибылью в $560. Конечно, мне не позволили оставить деньги себе, их классифицировали как “незаконные доходы”.

Это была моя последняя работа перед тем, как я влип в дерьмо урагана всяких там дискуссий с Мэром. На прошлой неделе пошёл на интервью, потому как даже жалким содомитам стало ясно, что корабль тонет, и парень спросил меня, почему у меня несколько лет не было нормальной работы. А я врубил старый фонтан и сказал, что когда в прошлый раз обдумывал идею, у меня в голове разверзся ад.

— Я вполне публично опозорился, — сказал я. — Изучал то, что уже знаю, и потратил несколько лет на этот процесс. В последний раз у меня на пути встала собака — ничего более, но я использовал её как предлог остановиться. Ну, на самом деле, даже собаки не было — вот насколько необязательным оказался я. Но говорил я, что собака была. Не могу должным образом раскаяться.

— У вас в CV нет ничего про хобби, — сказал он.

— Ну, я требую отвращения и так пытаюсь заклясть дьявола в свободные минуты. С разной степенью успеха, конечно.

— Прошу прощения?

— Дьявол. Я его заклинаю. Вызываю его, если проще.

Наверняка вы об этом слышали.

— Слышал. Да, было дело.

— Значит, вы в курсе. И я в своих попытках получил определённое количество дурной славы.

— Верю. Да, конечно.

— Ну вот. Хорошо, вы что-нибудь ещё хотите знать? Скажите — что, я проясню свою позицию, ладно? Это лабиринт болезни и ошибок, как мне теперь кажется, но я уже знаю, с чего начать.

Отношения в дорожном убийстве — да, эти драгоценные препятствия стали основным событием в моей жизни, и это — форма любви, столь уединённая, что сроду никто не оскорблял мой действия, как и не втаскивал на усеянную сеном площадь с целью выпороть среди беззубых ведьм и произвольно расположенных кур. Я благодарен за это и за ясное понимание моего счастья, потому что в этом мире полно ублюдков, не осознающих, когда они удирают с чем-нибудь хорошим в руках.

Да, это было за несколько лет до нашей вспышки с Руб, у которой причёска — как шёлк сладкой кукурузы, а мозги — как сама сладкая кукуруза, многосекционные, и каждая секция управляет собственной личностью. Её задница балансирует строго в полутора милях над уровнем моря.

Меня никто не одобрял, особенно Боб.

— Руби, безусловно, убийственная сука, апологет выжженной земли. Эти её швы внизу посреди лица.

— Она попала в аварию.

— Перестань хотя бы прикалываться. Боже Всемогущий.

Колкости полетели в меня, как простые слова осуждения и порицания летят в обычного человека, и я их все поймал на спину и стал как дикобраз. Потому что вот такими трусами были эти ублюдки — я ушёл не раньше, чем они тщательно обсудили, что я сказал и сделал.

Словно бы я некое изнурённое знание спрятал в двигателе внутреннего абсурда на сто лошадиных сил.

Однажды мы сидели и ели в дымящихся руинах. Истинный шедевр поджога, изготовленный из близлежащего собора — пошли смотреть чёрную Атлантиду еН останков. Уголья и цветное стекло — среди этого погрома я чувствовал не меньшее благоговение, чем в исходном здании, и в этом был свой урок. Мы обсуждал Руби и защиту, и Пустой Фред сказал, что оставил штаны в охраняемой героями часовне у конца Вселенной.

Эдди отметил, что это редкий и несчастный случай

— Эдди, так всё время получается, — вяло вздохну Фред.

— Хотя и не с тобой, Эдди, — объявил я. — Ты кончит не ахти. Черен и пара пучков волос, брат, это правда.

— Так вот какая она, правда, — я могу прекратит поиск.

— О, поиск — это новая песня?

— Ага.

— Искупаешь свои подвиги, обжимая их образцов своей нравственности, как крышкой вафельницы, а? Боб дал волю своей душе и встал.

— Когда люди не смогут предаваться каннибализм будут судимы единственно по злодействам своим, как дальние города замолкают в изнеможении и тревоге, буду жарить тосты у реки и вспоминать, о чём я вас предупреждал сегодня.

— Прошу прощения?

— Ты всё слышал.

— Может, их руки будут вылезать, как сигареты, вмешался я.

— Вот он понимает, — сказал Боб, показывая на меня

— Ну, не совсем, — сказал я неуверенно.

— Кто-нибудь любит играть в теннис головой паукообразной обезьяны? — спросил я Пустого Фреда, предъявляя её, и тут Боб бросился на него всем телом. В те дни час ещё стоил часа.

Латекс и одержимость были последним криком моды, и я сполна им насладился, пиная команду игроков при каждой возможности. Мне казалось, из-за тенденции меня не в чем обвинить — но какую боль и вину я испытал позже, когда Фред сказал мне, что я испортил ему день, когда поджёг его машину и запустил мёртвую девушку в ванну, а он ведь пытался устроить себе выходной первый раз за несколько лет. “С меня пиво”, — сказал я и убежал. Вина — весьма кровавое удовольствие.

Фред был обречён погибнуть как герой при нехватке преимуществ. Опухоль на его форме. Я привык думать, что если бы мы знали, мы бы все вели себя по-другому. Минотавр пришёл в его конюшню и начал ласкаться к лошадям — говорил, они этого хотели не меньше, чем он.

— Глянь на них, — смеялся он, тыкая в ряд длинных лиц. — Хлопают ресницами. Я тебе оставлю одну, брат.

— Он использует каждое стойло как кабинку для поцелуев, — сказал ошеломлённый Фред. — Он не видит правильного и неправильного.

— Но я могу приголубить лучших из них, — смеялся Минотавр, жизнерадостный, рукой обнимая кобылу.

Они с лошадью посмотрели на меня, и этот кадр я за помнил на всю жизнь.

Охота — забава, к которой я всегда возвращаюсь, и скоро я пошёл на медведей, решив, что они размером не больше, чем на картинках в книгах. Я взял с собой плетёную корзину, чтобы складывать туда кукольно-безвольные тела. Достаточно сказать, что я вернулся через пять недель истекания кровью в горах и пожирания крыс, с новой философией, проповедующей, как хорошо сидеть и молчать в комнате, где ничего не происходит. Ящики были наполнены пушками и прочим ублюдочным инвентарём, которым я не собирался никогда больше пользоваться, а ещё была закрытая дверь, чтобы женщины не добрались до меня. Скоро я излечился даже от шептания и лестниц, появляющихся в окне, увенчанных румяными лицами, насмешливыми и скептическими, завуалированными паром из носа. Кто-то привязал нищего к шесту и прижал к наружной стене, чтобы тот передавал сообщения поддержки — но он был вроде из Швеции, слова повторялись фонетически, а вы понимаете, что это значит. Полная херня, и я почувствовал хуже, чем обычно.