Гилберт Адэр - Буэнас ночес, Буэнос-Айрес

С того самого вечера я начал страдать от совершенно фантастического предчувствия. Ночь за ночью, обливаясь потом и не в силах уснуть, я снова и снова возвращался к тому затруднительному положению, в котором оказался. Вы только представьте себе: мало того что я был теперь так же лишен фальшивой близости со своими сотоварищами-геями, как сразу после появления в «Берлице», я ведь еще и сделал все, чтобы убедить Скуйлера, Мика и Ральфа Макавоя, всех, кто остался от нашей компании (да и прочих, кому было не лень выслушивать мое хвастовство), будто веду сексуальную жизнь такую же богатую, разнообразную и активную, как и они; так разве со временем кто-нибудь из них, Мик, например (я был уверен, что это окажется именно Мик), не задастся вопросом: а почему это я не страдаю СПИДом?

Это может показаться верхом извращения: любой разумный человек ожидал бы, что я буду испытывать облегчение, величайшее облегчение, которое невозможно выразить словами, оттого что все эти мои россказни о сексуальных подвигах — не более чем гнусные фантазии унылого любителя мастурбации; однако мое главное опасение в тот период заключалось в том, что меня в конце концов выведут на чистую воду. Я уже видел себя в роли единственного гея в мире, не заболевшего СПИДом, единственного оставшегося в живых из всех окаменевших обитателей гейских Помпей, разоблаченного жалкого лжеца, которым я всегда и был на самом деле. Я воображал, как страдающие и умирающие геи, испытывая отвращение к моему оскорбительному для них здоровью и предательству в отношении идеи, единственной идеи, которая теперь что-то значила для гомосексуального сообщества, начнут посылать мне по почте белые — а может быть, розовые — перья. Я начал — звучит это фантастично, но тем не менее это правда, — я начал чуть ли не испытывать желание заразиться ужасной болезнью, если это означало бы, что я опять стану чувствовать себя членом семьи, членом дружеской компании. Я даже обдумывал возможность позвонить Мику и торжественно, но в обтекаемых выражениях сообщить (пытаясь шутить и едва не плача — вроде жеманной героини викторианского романа, улыбающейся сквозь слезы), что я таки заразился.

Но и этим дело не ограничивалось. Я пошел еще дальше: у меня возникло намерение, которое, если бы мне хватило мужества его выполнить, окончательно лишило бы меня и так уже пошатнувшейся способности разумно мыслить и действовать. Я говорил себе: если я и в самом деле позвоню Мику и он — в этом можно было не сомневаться — осенит меня заботливым отеческим крылом, через некоторое время наступит момент, когда «ухудшение» моего здоровья должно будет стать необратимым, видимым невооруженным глазом… и вот тут-то я стал серьезно думать — сумею ли я должным образом загримироваться, убедительно подделать живописные язвы на лице и руках.

Благодарение Богу, этот период помрачения рассудка был сравнительно коротким. Впрочем, может быть, благодарить следовало мое неудержимое либидо, которое продолжало меня подстегивать, не желая принимать во внимание опасность, которой я подвергся бы, реализовав свои фантазии и продолжая удовлетворять его все растущие аппетиты. Ведь риск теперь уже никак нельзя было игнорировать: безжалостная смертельная болезнь делала слишком мало исключений и послаблений и явно собиралась остаться с нами надолго. В результате мне скоро пришлось бороться с новыми опасениями. Учитывая, каким смирным стало сообщество геев и какие метаморфозы переживали самые неразборчивые в связях гомосексуалы (все мы только и слышали о друзьях, друзьях друзей и так далее, внезапно сделавшихся образцами монашеского воздержания), я начал бояться, что если не успею получить свою порцию секса немедленно, то могу вообще лишиться его навсегда.

Этого, клялся я себе, я не допущу. И однажды жаркой ночью, когда я нагишом метался на прохладной простыне, меня внезапно осенила идея о том, как я мог бы использовать общественное бедствие к собственной пользе. О, я совсем не был так расчетлив, как можно заключить из вышесказанного. Я никогда не собирался целенаправленно подражать Дон Жуану. Но если, в возбуждении говорил я себе, покров страха и предчувствий, опустившийся на сообщество геев, означает, что игроков на поле все меньше и меньше, то одновременно это означает — я даже почувствовал, как по мне побежали мурашки, — что те, кто все-таки не отказывается от возможности потрахаться, сколько бы их ни предостерегали от незащищенного секса, неизбежно должны будут снизить планку и предъявлять меньше требований к возможным партнерам. Из того, что я видел в студии, куда меня пригласил Мик, — многие из собравшихся там открыто флиртовали друг с другом, — я сделал вывод, что такие любители непременно найдутся. Я тут же вспомнил анекдот, который рассказал Барри Тисдейл во «Флоре», когда увидел, как Мик целуется с официантом. Помните: если на театр упадет бомба и все артисты погибнут, тут-то старлетки и получат свой шанс. До меня наконец дошло — и я понимаю, что любой мужчина традиционной ориентации (если таковые станут читать эту книгу) сочтет подобное сопоставление застольного трепа с величайшей трагедией человечества примером гейской поверхностности, — так вот, до меня дошло, что именно так и случилось: на мир гомосексуалов упала бомба. Так почему бы мне не воспользоваться шансом, который дает СПИД?

Кима я встретил в книжной лавке, «Минотавре», которую на рю Бью-Артс держали двое сорокалетних гомиков и где продавались мемуары кинозвезд, «интеллектуальные» комиксы, монографии по истории искусств и сюрреалистически-порнографические альбомы, а самым почетным посетителем (по крайней мере я там его несколько раз видел) был Ален Рене. [102] Ален Рене — известный французский кинорежиссер, сценарист, оператор, лауреат Большой премии французского кино (1976). Однажды утром в свой выходной день я просматривал кипу старых номеров журнала «Позитив», когда услышал высокий, но тем не менее несомненно мужской голос, который задал вопрос (по крайней мере интонация явно была вопросительная), который озадачил обоих хозяев лавочки, да и меня тоже.

— Леди Путти? — вот что мы услышали.

Покупателю было предложено повторить вопрос, но он смог только робко протянуть:

— Леди Путти, ессри можно.

Старший из владельцев лавки пожал плечами и с усталым вздохом, с трудом удержав-шись от грубости, ответил:

— Desole, mais… [103] Desole, mais… (фр.) — Очень жаль, но… — и снова уткнулся в роман в мягкой обложке, который читал, когда за пятнадцать минут до того я вошел в лавку.

Я все еще не видел лица покупателя. Глядя на него со спины, я мог бы сказать одно: он невысок, волосы у него черные и жесткие, а тонкие руки — парень был в белой футболке без рукавов — покрыты пушком. (Ах, как же я обожаю пушок на руках!) Леди Путти? Лиа де Путти! Он, конечно, имел в виду Лиа де Путти, одну из тех звезд, что скользили, как бледные слабоумные призраки, по экранам немого кино. Сам того не заметив, я произнес ее имя вслух, заставив уже выходившего из лавки парня обернуться и благодарно улыбнуться мне. Мое сердце растаяло, а член напрягся.