Юрий Рытхэу - Конец вечного безмолвия

Сейчас бы в салон мадам Тимофеевой… Разгладить эти морщинки, вернуть лицу былую свежесть и румяность…

Как-то Тренев встретил на набережной старого университетского товарища. Он носил форму горного департамента и закружил голову другу рассказами о несметных богатствах Камчатки и Чукотки.

— А осенью можно уезжать в Калифорнию и до весны жрать апельсины и лимоны, — смачно говорил гость. — Дикарь там непуганый и все задарма отдает — и меха, и моржовый зуб…

"Задаром меха"… — Эти слова запали в душу Грушеньки. Всю ту ночь она не сомкнула глаз, а утром объявила своему растерявшемуся мужу, что надо ехать.

— Ты представь себе только, — соблазняла Агриппина Зиновьевна мужа, — кругом голые дикари, а ты в мехах…

— Тамошний дикарь голый не может, — заметил Тренев. — Там страшная холодина.

Вскоре Таможенное ведомство вознамерилось послать группу ревизоров во Владивосток. Охотников ехать в такую даль оказалось немного, и начальство было весьма радо, когда Тренев сам вызвался войти в состав комиссии.

Во Владивостоке Тренев подал прошение — уволить его. Набрал товара и на попутном пароходе отбыл в Ново-Мариинск, столицу Чукотского уезда.

Здесь его ожидало большое разочарование: таких, как он, «коммерсантов» оказалось порядочно и дикарь хорошо разбирался в товарах и пушнину даром отдавать не собирался.

Слов нет, теперь мехов у Агриппины Зиновьевны было вдоволь. Да и деньжат поднакопили, однако не так много, чтобы кататься каждую зиму за апельсинами в Калифорнию-Вчера сидели допоздна у Бессекерского, пили настойку на морошке, ароматную, одуряющую, ели строганину из нежнейшей озерной рыбы и опять говорили, говорили, говорили. Бессекерский все призывал вооружаться, запасаться патронами, сделать каждый дом настоящей крепостью.

— Кого боишься? — мрачно спросил его захмелевший Желтухин. — Каширин уехал, мутит воду где-нибудь на Второй речке во Владивостоке.

— А скорее всего, сидит в тюрьме, — добавил Грушецкий. — Никак не могу взять в толк, неужто в России нет здравомыслящих людей для наведения порядка?

— А может, уже нашлись? — отозвался Тренев. — Что мы здесь знаем; в Ново-Мариинске?

— Теперь принято говорить — в Анадыре, — заметил Станчиковский.

— Пусть будет в Анадыре, — махнул рукой Тренев.

— А зря! — вдруг рявкнул Желтухин, и яркое пламя в тридцатилинейной керосиновой лампе подпрыгнуло. — Я говорю, зря вы думаете, что с отъездом Каширина здесь никого не осталось… Норвежец мне что-то не нравится. И чего он тут сидит, на Чукотке, что ему тут надо на исконно русской земле? Мишин, есть у него вид на жительство? — обратился он к бывшему чиновнику полицейского управления.

— Так здесь, на Чукотке, нет черты оседлости, — усмехнулся Тренев.

— А ты, Тренев, не юли, — погрозил грязным пальцем Желтухин.

— Господа, господа! — Бессекерский заволновался, чуя назревающий скандал.

— Что же ты не поправляешь? — продолжал наседать на Тренева Желтухин. — Ведь не господа, а граждане, не правда ли? Или еще — товарищи?

Агриппина Зиновьевна, встревоженная, вступилась за мужа, строго прикрикнув на Желтухина:

— Ты что, пьяная рожа? Думаешь, если тебя поставили во главе комитета, так ты уже все можешь?

Желтухин, не ожидавший такого поворота, замолчал, ошарашенно глядя на Агриппину Зиновьевну.

Кто-то, молча наблюдавший ссору, проронил:

— Ну и баба-Агриппина Зиновьевна, бросив на ходу мужу:

"Пошли", направилась в сени одеваться.

Милюнэ сидела на кухне, прислушиваясь к грохоту пурги. Заслонка в печной трубе позвякивала, и пламя в трубе гудело ровно и надежно. Самовар уже был готов, испечены утренние лепешки, а приказа от хозяйки все не было, хотя по голосам было слышно, что они встали. Милюнэ прислушалась.

Кто-то колотил во входную дверь.

Милюнэ вышла в тамбур, откинула деревянную щеколду с двери и впустила в сени запорошенного Снегом человека. Она помогла ему отряхнуться и узнала Асаевича,

— Хозяева встали?

— Встали.

Асаевич прошел на кухню, там еще топнул несколько раз, чтобы стряхнуть с торбасов последние снежинки, и деликатно постучался в тонкую дверь, отделявшую спальню от кухни.

— Кто там, Машенька? — спросила Агриппина Зиновьевна.

— Это я, Асаевич.

— Ой, извините, я еще не одета, — жеманно произнесла Агриппина Зиновьевна, но вскоре широко, открыла дверь и впустила радиста.

Милюнэ все было слышно, как если бы она находилась там же.

— Не знаю, как и быть, — дрожащим голосом сообщал Асаевич. — Вот две телеграммы. Одна послана из Петрограда новым правительством и подписана — Ленин…

— Ленин? — переспросил Тренев.

— Похоже, так, — ответил Асаевич, — Ленин — странно звучит… Фамилия какая-то мягкая… И это название партии — большевики. Не большаки, не великаны — а большевики. А вот тут телеграмма из Петропавловска. В первой телеграмме говорится о власти каких-то рабочих, крестьянских депутатов, о Всероссийском съезде Советов, а во второй…

Тренев читал вполголоса для Агриппины Зиновьевны:

— "…Высшим носителем правительственной власти в области является областной комиссар, а на местах — уездные комиссары, утвержденные Временным правительством… Органом общественного управления в Петропавловске остается Городская дума, впредь, до образования земства, Камчатский областной комитет несет обязанности земской управы и в лице своем заменяет Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, а на местах — волостные и сельские комитеты. Всякие посягательства с чьей бы то ни было стороны на эти органы власти будут искореняться самым решительным образом".

— Гражданин Асаевич! — услышала Милюнэ твердый голос Тренева. — Вам надлежит доставить обе эти телеграммы по назначению.

— Это куда же? — спросил Асаевич.

— В комитет, — сухо ответил Тренев. — Нехорошо получается, гражданин радист… Адресом ошиблись.

Испуганный, растерянный Асаевич пробежал мимо Милюнэ в выскочил в пургу, в крутящуюся снежную метель.

Тренев выглянул на кухню, увидел Милюнэ, занятую своими "делами, и приказал:

— Подавай завтрак, Маша!

За завтраком супруги живо обсуждали обе телеграммы.

— Я слышал о большевиках, — признался жене Тренев. — Еще. в пятом году, помнишь, в Петербурге? Это они там всю кашу заварили. Я-то грешным делом думал, что Ленин навсегда осел за границей и наукой занялся… А вот объявился… Надо же.

Тренев помолчал, наморщил высокий с далекими залысинами лоб, что свидетельствовало об упорной работе мысли.

— Представь себе, Груша, какие дела творятся в Питере, если даже такие, как большевики, хватают власть… Нда… Черт знает, может, мы прогадали, что поехали сюда.

Желтухин разглаживал телеграммы на столе и дул на руки, чтобы согреть пальцы. Дом не топили, и холодина была такая, что никто даже шапок не снимал.