Билл Драммонд - Дурная мудрость

Сегодня Элвис, может быть, кажется китчем, пережитком дремучего прошлого, которое давно устарело, и в этом смысле он стоит не больше, чем сухая классическая мифология, которую изучают в школах и институтах, так что все мои доводы, все диатрибы и все излияния чувств звучат нелогично и даже глупо. Но я просто пытаюсь сказать, что некая высшая сила, проявившаяся через смертного человека по имени Элвис Пресли, была – и есть – очень, очень, очень…

– Факты, Билл, факты. Мне нужны факты. – Голос.

Я знаю только одно… Ты уверен, что знаешь? Я знаю только одно… Ты уверен, что знаешь? Надеюсь, я смогу сформулировать эту мысль, пока она не ускользнула. Несдержанность и себялюбие Диониса всегда кончаются очень трагично?

И вот мы, три волхва, мчимся на Северный полюс с иконой Короля. Этот поход – своего рода признание, что все мы, так или иначе, возложили свои юные годы на его алтарь. И теперь нам надо прорваться туда, на ту сторону, пока трагедия Диониса не увлекла нас за собой – на погибель. Младенец Иисус, мы идем!

Элвис мертв. Но именно благодаря Элвису мы сумели почувствовать этих богов у себя внутри, которых мы отвергали на протяжении тысячи лет; именно благодаря Элвису и всем тем, кто пришел за ним, мы спроецировали вовне этих тайных и сокровенных богов – пусть недоразвитых, пусть еще слабых и хилых, но все же. Нам нужны эти боги, и короли, и супергерои.

Отрываюсь от своих записей, смотрю в окно – стекло слегка запотело – на уже знакомый пейзаж и думаю, куда мы в конечном итоге заедем. Наши карты не очень подробные.

Z что-то бормочет, и мы начинаем друг друга подкалывать, какие мы бравые парни. Из серии «я крут и неслаб». Стандартный набор настоящего мужика на выезде: ебля во всех ее проявлениях, выпивка, поэзия и возможность поступить в Школу шаманов в Ивало. Изначальный гон постепенно приобретает черты вполне вразумительного разговора. Идет обмен мыслями и идеями насчет композиции книги и стиля. Но потом нить теряется, и мы вновь погружаемся в этот кипучий поток «слов удивления, слов радости».

Перечитываю кусок про Элвиса и думаю: «Блин, и что это было? Я это вообще о чем?» То есть Элвис – для меня это всё. Но получается, что на самом-то деле я говорю не об Элвисе, а о себе: «Вот он я. Посмотрите, вот он – я, со всеми своими безумными путаными теориями. Я не такой, как вы. Я – это я».

– Вот только не надо выкручиваться. Мы уже поняли, что это ты не об Элвисе, а о себе.

Каждому хочется быть не таким, как все. Лучше, хуже, быстрее, выше, сильнее, стройнее, толще, меньше, больше, выше, ниже, круче, милее, похабнее, умнее, богаче, беднее – главное, чтобы не как все. Каждый пытается показать свою исключительность. Каждый выделывается, как может. Похоже, я тоже не чужд этой слабости и поэтому изобретаю всякие бредовые теории. Выходит, что я считаю себя исключительным в своем бреде? На самом деле, когда я их выдумываю, я вполне адекватен и понимаю, о чем говорю; но уже через пять минут я теряю мысль, и она ускользает куда-то в дебри подсознания, как сон – в момент пробуждения. Люди, которые пишут достойные книги с настоящим сюжетом и выверенной концепцией, люди, которые знают, какие идеи и мысли они хотят донести до других – интересно, у них действительно получается удержать вместе все линии повествования? Когда они завершают свой труд, они думают: «Вот, я сделал именно то, что хотел»? Они гордятся собой, когда перечитывают свои книги? Или они тоже растеряны и смущены и не знают, а что они, собственно, хотели всем этим сказать?

Как раз перед самым оргазмом кто-то громко хлопнул дверцей и злобно меня разбудил. Оказалось, что я лежу, зарывшись лицом в исподнее Гимпо, перепачканное говном.

Гимпо резко вывернул руль.

Я тряхнул головой, прочищая мозги, и увидел, что мы несемся по льду к какому-то странному зданию зловещего вида.

Мы съезжаем с шоссе на какой-то проселок, где сплошные ухабины и колдоёбины. Дорога идет через лес. Где-то через полкилометра мы выезжаем к поселку из бревенчатых домиков. ЗОЛОТОЙ ПРИИСК – написано на щите на въезде.

Оно чернело среди взвихренного снега, словно обитель демонов Ада. Гимпо достал свой фотоаппарат и сделал несколько снимков. Вдоль дороги стояли черные с желтыми щиты с изображением черепов со скрещенными костями, злобных типично арийских лиц и весьма выразительных восклицательных знаков.

Наверное, это какой-нибудь туристический летний лагерь. Кафе открыто. Мы – единственные посетители.

Мутноватое место – все тот же пакостный постмодернизм. Жалкая имитация фактории на Юконе времен золотой лихорадки – я, кстати, так и не понял, какая связь между лапландской глубинкой и приисками на реке Юкон, – где продаются старомодные рождественские открытки с изображением северных оленей. Мы заказываем чай, кофе и некрепкое пиво. Скорбим, как водится, об изгаженных культурных ценностях, покупаем шоколадные батончики, берем еще чаю. На стенах – медвежьи шкуры, штормовые фонари, индейские тамтамы. На полу дрыхнет собака, о которую я, естественно, спотыкаюсь по дороге в сортир.

Бесшумно, как ветры, пущенные самой смертью, и сталь же внезапно из темноты вырвался сгусток живой черноты и повалил Гимпо на пол. Злобный собачий оскал, острые зубы, в желтых горящих глазах – вожделение к убийству. Ротвейлер. Блядь. Внушительная зверюга. В жизни не видел такого большого ротвейлера. Из сумрака выступили три человеческие фигуры с автоматами наперевес: они что-то пролаяли на немецком застывшему в ужасе Гимпо. Тридцать, если не больше, зловещих теней окружили машину. Теперь, когда они подошли ближе, я разглядел красные повязки на рукавах и серебряные знаки различия. Этого я и боялся: нацисты.

Где-то играла музыка. Музыка, надо сказать, жутковатая. Высокий голос, режущий по ушам, приказал нам выйти из машины. Билл обернулся ко мне и сказал:

– Я разберусь с ними, Z. Я родился в Германии. Я знаю немцев.

Он вышел из машины и обратился к нацистам на беглом немецком. Говорил он уверенно и с достоинством. Но самый высокий нацист вдруг зарычал, словно взбесившись, и вломил Биллу прикладом в плечо. Билл упал. Меня грубо схватили за волосы, вытащили из машины и уложили рядышком с Биллом каратэшным ударом ногой в лицо. Ногой, надо отметить, обутой в высокий, подбитый железом ботфорт. Так что нос мне сломали на раз. И еще я заметил, что эти нацисты – все женского пола.

Потом я отрубился, а когда малость очухался и снова начал воспринимать окружающую реальность, сразу же оценил свое незавидное положение: я был полностью голый, стоял, прикованный к стене в каком-то темном подвале, с толстыми проводами, присоединенными к яйцам. Из-под стальной двери в соседнюю камеру сочился свет – вернее, свет не сочился, а мигал синими вспышками. До меня доносился свирепый электрический треск и пронзительные вопли истязаемого бабуина, вот только вопил бабуин с подозрительным шотландским акцентом, от чего меня обуял леденящий ужас. Воздух снова взорвался электрическим треском, за которым последовала очередная порция гаэльского воя. В ноздри ударил едкий запах горящей плоти. Эти нацистские сучки пытали моего кельтского друга. Снова – треск электричества, а потом – тишина. Оглушительная тишина. Я слышал, как бьется кровь у меня в висках: пронзительный белый шум. Мой бешеный пульс отдавался вибрацией по полу.