Павел Тетерский - Muto boyz

Это был какой-то литературный семинар, что ли — я так до конца и не въехал в статус мероприятия. Такие вещи могут называться по-разному, а суть их всегда одна и та же. Стахановцы литературного труда арендуют (строго на чужие, поскольку своих в основном не водится, деньги) места в каком-нибудь дешёвом доме отдыха (гостинице, турбазе или как ещё называются такие гадюшники), там на халяву пьют, жрут и говорят о высоком искусстве. Считается, что это кому-нибудь нужно. Что на таких тусовках рождаются свежие веяния, формируется литературный облик эпохи. Пестуются таланты.

На самом деле таланты там не пестуются, а всего лишь пьют с упорством сибирских медведей. Таланты вообще падки до бесплатной водки, жрачки и странных разговоров — это у них такая фишка, которую принято обозначать как особенности сложной натуры.

Я знал о таких «семинарах», но никогда не думал, что когда-нибудь окажусь внутри подобного действа — это было просто здорово, уже в дверях мне захотелось смеяться.

— Вот, смотри, — сказал Чикатило, бесцеремонно ткнув пальцем в гущу беспомощных личностей с небесными взорами, растрёпанными волосами и нестрижеными бородами. — Они считают меня литературным явлением.

Мы подошли к столику и заняли два свободных места. Я краем глаза увидел, как в самом верху одной из спин, склонившихся над барной стойкой, нарисовалась и провернулась на сто тридцать пять небольшая голова. Она метнула в сторону Чикатилы выдающий намерения взгляд — из тех, что способны одним махом испортить вам настроение. Растрёпанные лихие вихры остальных писателей могли быть прощены в силу очевидной убогости, но вот фиолетовая швабра… Это уже был выпад, и через несколько стопок водки, содранных огромной лапищей со стойки и выплеснутых на изнаночную поверхность головы, ситуация могла выйти из-под контроля. Я ненавязчиво высказал свои наблюдения Чикатиле, но тот был спокоен, как мудрый мамонт.

— Не парьтесь, батенька. У них не хватит наглости. Потому что за нашим столиком сидит Сперанский. Они каждый раз подходят со своими пальцами, потом видят Сперанского и ох…евают. Иногда даже переходят на вы — честное слово, батенька, я не вру.

Сперанскому было лет под сорок, и он постоянно мелькал на телевидении — настолько навязчиво, что даже такие вот парни из сельской местности хотя бы пару раз нарывались на его передачи. Которые, кстати, были не самыми ужасными — поэтому народ и не переключал канал сразу, а сидел и втыкал. Может, так происходило потому, что к писательству и литературе эти передачи не имели никакого отношения.

У Сперанского была странная особенность внешности — его узнавали только вблизи, а издалека он почему-то вообще не бросался в глаза: может быть, он отличался этим с рождения, а может, это был приобретённый навык, и с его помощью Сперанский шифровался от популярности — не знаю. Как бы то ни было — в данном случае это было нам на руку. Я расслабился, потянулся к графину с прозрачной жидкостью.

Таланты всё время куда-то мигрировали, вставали, шатаясь, со своих мест и заменялись новыми, такими же пьяными и нечёсаными. Я не знаю, почему для обозначения своей исключительности таким людям обязательно нужно быть похожими на чучело зимы, которое сжигают на Масленицу — наверное, я недостаточно продвинутый.

— А это вот Чикатило, — говорили они, — тот самый, который написал ту книгу… Интересно, интересно, должен сказать…

При этом за кадром читалось следующее: «Ты, конечно, не полный мудак, парень, но пока есть я, ты всегда будешь только вторым номером». Они все чем-то напоминали Джима Кэрри. Тот, правда, прикалывался, а у этих всё было серьёзно. Они реально относились ко всему (включая новые литературные явления, которые сами же таковыми и провозгласили) сверху вниз. Смотрели на всё так, как писающий мальчик смотрит на свой маленький скукоженный фаллос.

Потом они теряли к Чикатиле всякий интерес (на меня они вообще не обращали внимания, да и слава богу), поворачивались лицом к кому-нибудь из соседей по фуршету и начинали нести какую-то абракадабру, из которой ни Чик, ни я не понимали и одной десятой.

— Следует отметить, — говорили они, обсуждая непонятно что, — что именно изложенный подход, порожденный оптикой литературного деятеля, мог бы заполнить дискурсивный вакуум в современной восточноевропейской критике и адекватно дополнять собою постструктуралистский подход в оптике читателя и формально структурный подход в оптике исследователя, преодолев тем самым несостоятельную и бесперспективную экспансию постструктуралистского образа мышления в критику и литературоведение.

Один раз какой-то парень встал из-за стола, щёлкнул пальцами, прокашлялся и попросил внимания.

— Сейчас он прочитает стих про белую горячку, — успел предупредить Чикатило. — Именно под влиянием этого стихотворения я вспомнил о «пинки» — сейчас поймёшь почему. Мы слушаем, маэстро. Давайте. Из последнего, пожалуйста.

Парень сделал одухотворённое лицо и начал картаво:

— Вот Анна Белая п'ишла, мне делает подмиг. Вот Анна Белая п'ишла — я покажу ей фиг. Возьму, не выдвинусь вст'ечать — скажу, что пе'е'ыв. Возьму, не выдвинусь вст'ечать — давай, дави на'ыв. Захлопни хайнекен, мадам, иди отсюда в хе'! Не то сейчас п'име' подам отвязанных мане'…

Потом поэт нёс ещё какую-то такую же белиберду _ длинную и непонятную, как полярная ночь, а перед последними строчками сбавил обороты, сделал паузу и, окинув аудиторию осоловевшим взглядом, закончил:

— П'идумал сам себе манду и сам о ней взг'устнул, П'идумал сам себе манду и сам о ней взд'очнул…

— Очень к'утой! — захлопал в ладоши Чикатило. — «Захлопни хайнекен» — это сильно.

— «Захлопни хайнекен» — это просто Давид Бурлюк! — радовался я.

— Ага… Степан Пиздюк, блядь, — соглашался Чик.

Хотя, в общем, такими были не все. Тот же Сперанскии производил куда более земное впечатление.

В отличие от всех этих волосачей он не выё…ывался и не делал вид, что его интересуют все эти разговоры, все эти поднебесные темы. Не косил под профи, говорящего из принципа только на своём, непонятном обывателям арго. Он не боялся быть понятым неправильно и показаться банальным. Каждый его жест, каждое действие давало понять: он приехал сюда не с целью сотрясать воздух непонятными словесами, а токмо заради того, чтобы пить, пока проставляются, и свалить, как только халявное бухло растянет его желудок до состояния туго забитого презерватива. Он смотрел на коллег по цеху обозлившимся волком и иногда, одиноко наполняя водкой очередную стеклянную тару, бросал безадресно в воздух:

— Эх, ребята. Какую же х…ню вы все здесь несёте. Чикатило в таких случаях подталкивал меня в бок