Роберт Ирвин - Утонченный мертвец (Exquisite Corpse)

Как-то вечером я зашел справить малую нужду в общественную уборную на Чаринг-Кросс-роуд и только-только пристроился у писсуара, как вдруг из-за двери одной из кабинок раздался голос. Я даже вздрогнул от неожиданности.

– Там есть кто-нибудь?

После секундного колебания, я ответил, что да.

– Вы там один? -Да.

– Тогда возьмите вот это. Это только для вас.

Из-под двери кабинки высунулась тоненькая брошюрка. Я застегнул молнию на брюках, подошел и поднял ее с пола.

Это был памфлет, отпечатанный на желтой бумаге и озаглавленный «За что мы сражались?» – совместное сочинение группы товарищей из Фаланстера* Западного Илинга.

– Возьмите это с собой и внимательно изучите, – велел мне голос из кабинки. – Мы с вами закончили наше дело. Теперь идите.

Мне стало действительно любопытно, за что же мы сражались, по мнению ярых последователей Фурье из Западного Илинга. Вернувшись домой, я открыл книжицу и начал читать. Как я и предполагал, мы сражались за то, чтобы осуществить утопические идеи французского социалиста Шарля Фурье (1772-1837), каковые идеи нашли самый пламенный отклик у авторов памфлета, таких славных и трогательных в своем неумеренном энтузиазме. В идеальной послевоенной Британии, «на обетованной земле для помешанных на сексе», вся территория поделена на фаланстеры; рабочий день длится не более двух часов, так что никто никогда не устанет от своей работы и не проникнется к ней отвращением. Секс тоже считается работой. Мусор собирают дети, одетые в яркие форменные костюмы. Эти детишки, «маленькие эскадроны», ездят верхом на зебрах и трубят в трубы, и поэтому они, разумеется, обожают свое занятие. На работу и с работы люди ездят на антильвах, полумеханических существах, сочетающих в себе черты и свойства автомобилей и львов. Путешествия по морю происходят на антикитах. В зонах отдыха устроены музеи, где экспонатами выступают живые мужчины и женщины, с гордостью демонстрирующие свои физические достоинства. В обществе всячески поощряются проявления необузданных страстей. В конце памфлета, сразу после почти непечатных ругательств в адрес доклада Бевериджа, читателей приглашали на регулярные собрания Фаланстера Западного Илинга (каждый четверг, в такое-то время, по такому-то адресу). Заинтересованные товарищи также могли написать лично некоему Майлзу Мидвинтеру.

* Фаланстер – в утопии Шарля Фурье, здание или ряд зданий, в которых проживает социалистическая коммуна; собственно социалистическая коммуна.

Я почти соблазнился. Любая случайность – она не случайна, и если мне вдруг представилась возможность познакомиться с людьми, которые в каком-то смысле могли бы стать для меня заменой «Серапионовых братьев», наверное, не стоит ее упускать. Также не исключалось, что в Майлзе Мидвинтере я вновь обрету Неда Шиллингса, перевоплотившегося в новом качестве, отличном от прежнего, но все же вполне узнаваемом. Однако, по здравому размышлению, я пришел к выводу, что сейчас я не в том настроении, чтобы знакомиться с новой компанией: в моем состоянии глубокой депрессии, я все равно бы не смог в полной мере проникнуться легкомысленными идеями нового фурьеризма. Я переслал памфлет Клайву – исключительно из озорства.

Однако меня поразило, что я и вправду чуть было не бросился к илингским фурьеристам. На самом деле, это был очень тревожный знак. Раньше я как-то об этом не думал, а теперь вдруг осознал, как сильно меня тяготит одиночество. Отчасти по этой причине я решил обратиться к психоаналитику. Также меня беспокоила затяжная бессонница: у меня получалось заснуть, только напившись до полного одурения. И самое главное, я по-прежнему надеялся, что однажды мы все-таки встретимся с Кэролайн на улице, и пойдем с пей в кафе или в бар, и я расскажу обо всем, что случилось со мной после нашего расставания: как я упражнялся в гипнозе и чтении по губам в Германии, как пытался найти ее через частного детектива, что я делал в Милтонской клинике, как работал военным художником в КВХ, чем занимался после войны. Я расскажу обо всем, может быть, даже о нашем романе с Моникой. Но сперва мне хотелось испробовать историю своей жизни на ком-то другом. Мне нужен был кто-то, кто меня выслушает, поймет и оправдает. Но больше всего мне хотелось взглянуть на себя со стороны, глазами непредвзятого постороннего. Мне хотелось освободиться от собственной довлеющей самости, выйти наружу, бросить небрежный взгляд через плечо и увидеть себя. Потому что в последнее время меня не покидало гнетущее ощущение, что я заперт в себе, как в ловушке; заживо похороненный в собственном теле, я мог сколько угодно кричать, надрывая голос, но никто бы меня не услышал.

Доктор Уилсои вел прием в кабинете, расположенном на цокольном этаже в его доме в Свисс-Коттедже. На стенах висели репродукции гравюр Уильяма Хогарта из цикла «Распутница». В углу стояла большая сумка с клюшками для гольфа, и добрый доктор сразу поинтересовался, играю я или нет, и, похоже, был разочарован, когда я ответил, что нет. Я приходил к нему дважды в неделю: ложился на мягкий диванчик и говорил, глядя на деревья за окном, а доктор Уилсон сидел на стуле у меня за спиной и что-то записывал в маленькую тетрадку. Он был очень похож на Дональда Мелдрума, только без бакенбард и усов, и чуть ниже ростом, и не такой шумный. Он был словно улыбка без кота. За тем небольшим исключением, что доктор Уилсон никогда не улыбался. Впрочем, как я уже говорил, он сидел у меня за спиной, так что, может, он и улыбался, просто я этого не видел.

– Что надо делать? – спросил я на первом сеансе. – О чем говорить?

– Говорите, о чем хотите.

– Но я не хочу ни о чем говорить.

После чего воцарилось молчание. Минут через десять я сдался.

– А мне разве не надо рассказывать о своих снах?

– Ну, если хотите.

На первый взгляд, я вроде бы проиграл этот раунд. Однако уже через пару сеансов, на которых я очень подробно пересказывал свои сны и говорил о своих впечатлениях и мыслях об этих снах, стало вполне очевидно, что я одержал верх над доктором Уилсоном, и ему пришлось отступить. Проблема, с которой столкнулся мой врачеватель душ, заключалась в том, что, как я уже говорил, мне снятся на редкость бесцветные и скучные сны – походы по магазинам, ожидание поезда, собеседования с потенциальными работодателями и все в том же роде. Я лично считаю, что эти сны тоже по-своему интересны, потому что за долгие годы повторяющихся сновидений у меня сложилась своеобразная сон-топография, и нередко случалось, что когда я бродил по городу во сне, я узнавал его улицы и заранее знал, что, скажем, если свернуть в переулок направо, там будет большая скобяная лавка с дивным ассортиментом товаров, который уже не найдешь наяву в послевоенной Британии. Мои тусклые сны, их четкая логика и почти материальная плотность, были по-своему обворожительны. Также меня поражало, что я ни разу не смог ничего купить в магазинах из снов. Неуловимые вещи, мелькающие в витринах в моих сновидениях, только дразнили, но никогда не давались мне в руки.