Чарльз Буковски - Вспышка молнии за горой (The Flash of Lightning Behind the Mountain)

Одинокий и злобный,

Слежу я

За старушками в магазине

Быть немецким мальчишкой

В Лос-Анджелесе двадцатых…

Мне приходилось тяжко.

Антигерманские нравы тогда

Цвели пышным цветом -

Последствия Первой мировой.

Стаи местных парней

Гоняли меня по округе И орали:

«Держи, держи немчуру!»

Поймать меня они не сумели ни разу.

Я был словно кот.

Я знал все ходы и выходы

Скверов и переулков.

Я вмиг перемахивал через ограды в шесть футов,

Исчезал на задних дворах, в дальних кварталах,

На крышах гаражных и в сотне других укрытий.

Но, в общем, они не больно-то и старались

Меня поймать, боялись – вдруг да пырну ножом

Или просто выколю глаз!

Длилось все это чуть меньше полутора лет,

А потом прекратилось – как-то резко и враз.

Меня кое-как признали (не слишком, но все же),

Я большего и не желал.

Эти сукины дети были американцы,

Они родились здесь, отцы их и матери – тоже.

Их звали Бейкеры, Салливаны и Джонсы.

У них были бледные лица и часто – толстые пуза.

У них текло из носов, и на их поясах

Красовались огромные пряжки.

Я решил – никогда не стану американцем!

Героем моим был барон Манфред фон Рихтхофен,

Легендарный немецкий ас,

Уничтоживший восемьдесят их лучших пилотов,

И с этим они

Ни черта не могли поделать.

Их родители не выносили моих

(Я сам, кстати, тоже).

Я решил: вырасту – буду жить

Где-нибудь типа Исландии,

Никогда никому не стану дверь отпирать,

Буду жить чем пошлет Бог,

Жить с прекрасной женой и дюжиной диких зверей. Вот так все примерно и вышло!

German

Она была очень тощей, седенькой, сгорбленной.

Она каждый день стояла у самых дверей

Первого международного банка Сан-Педро.

Люди входили и выходили,

Она подбиралась поближе

И тихонько

Просила милостыню -

У этого или того…

Когда у меня просят денег,

Процентов на семьдесят пять

Я подаю, но в двадцати пяти прочих

Инстинктивно чувствую неприязнь -

И просто не ощущаю

Желания подавать.

Старушку у банка я невзлюбил сразу,

Довольно долго она была мне неприятна.

Мы понимали друг друга уже без слов -

Просто я вскидывал руку жестом отказа,

А она торопливо шла прочь.

Это случалось так часто,

Что она

Запомнила мое лицо и больше не подходила.

Как-то днем я, сидя в машине,

Следил за ней.

Из ее двадцати попыток

Семнадцать были удачны.

Она снова тихонько кого-то взяла за рукав…

Я уехал – и вдруг ощутил

Острое чувство вины за свою толстокожесть,

За привычку отказывать старой деве.

А позже

На ипподроме, что в Голливудском парке,

Между шестым и седьмым заездом,

Я снова встретил ее, она пробиралась

Между рядами.

Сгорбленная и тощенькая,

В костлявой ручке зажата

Толстая пачка купюр.

Ясно, она собиралась поставить

На следующий забег.

У нее, конечно, было полное право

Здесь находиться,

Ставить свои деньги с нашими наравне.

Она ждала и желала

Того же, чего желают и ждут

Едва ли не все люди, -

Удачи.

Я наблюдал: вот она

Дошла до конца прохода,

Остановилась, заговорила

С молодым человеком, он улыбнулся

И протянул ей квитанцию.

Я решил – хватит мне отвлекаться,

Поднялся и отошел

К окошку тотализатора,

Чтобы сделать свою ставку.

Возвращаясь к себе на место,

Я спускался по лестнице, а она

Поднималась навстречу.

Мы встретились взглядом, и машинально

Я поднял руку -

Тем самым жестом, который она

Так часто видала у банка.

Она посмотрела в упор,

Голубые глаза не мигали. И, проходя

Мимо меня по ступенькам,

Она сказала:

«Пошел ты!»

Конечно, она права.

Это – закон выживания.

Так поступает компания «Дженерал моторе»,

Так поступаете вы,

Так поступают кошки,

Так поступают птицы, нации и народы.

Так поступаю я, наши близкие так поступают.

Даже боксеры – и те так иногда поступают!

Это случается всякий раз,

Когда вы покупаете хлеб,

Часто это становится ужасом и безумьем -

И случается вновь,

Случается в кабинетах врачебных

И в переулках ночных,

Везде где угодно,

Ежесекундно,

Снова и снова -

Все мы хотим выжить!

Это – не побороть.

Это – привычно.

Это – обычная жизнь,

Уж так оно есть.

Я вернулся и сел.

Хотел поразмыслить,

Но так ничего толкового

И не придумал…

Когда же лошади

Вырвались из ворот

Под свист пригнувшихся к седлам жокеев,

Одетых в шелк -

Оранжевый, голубой,

Слепяще-розовый, желтый,

Салатовый и зеленый

(Безумная радуга сдержанной ярости),

По крикам толпы хлестнуло

Солнечным светом…

И я неожиданно понял – мы все навеки

Запутались в созданных нами самими сетях.

И я немедля простил

Старой деве

Ее принадлежность.

The Old Girl

Резко, отчаянно

В воздухе пахнет убийством,

Когда меж ветвями снуют летние птицы,

Шумно щебечут, смущая воображение…

Попугай престарелый,

Сроду не говоривший,

Сидит, размышляя, в китайской прачечной -

Сердитый,

Забытый,

Безбрачный.

Перья его крыльев -

Алые, не зеленые,

Мы с ним узнаем друг в друге

Собратьев по долгой, впустую истраченной жизни.

…Вторая жена меня бросила из-за птиц -

Я выпустил их из клетки.

Желтая – та, со сросшимся плохо крылом -

Слетела влево и вниз,

Свистящая, точно органные мехи,

Кошачья добыча;

Вторая – та,

Ядовито-зеленые перья,

Пустая головка с наперсток -

Ракетой взлетела ввысь,

В небо пустое,

Исчезла, точно угасшая страсть,

Точно вчерашнее желанье,

Покинув меня

Навеки.

Когда же моя жена

Вернулась домой ввечеру,

Вся – пакеты, планы, надежды,

Уловки и ярая жадность, -

С сияющим видом

Сидел я над перышком желтым

И музыку впитывал слухом -

Ту, что она,

Как ни странно,

Не в силах была

Услышать.

The Birds

Эта дамочка вечно ко мне цеплялась -

И то ей не так, и это…

«Кто спину тебе исцарапал?»

«Да без понятия, детка, наверно -

ты…»

«Спутался с новой шлюхой?!»

«Что за засос на шее?

Горячая, видно, девка!»

«Где? Детка, я ничего не вижу».

«Где?! Вот же! Слева – на шее,

Слева!

Видно, завел ты ее круто!»

«Чей у тебя номер записан

На спичечном коробке?»

«Что там за номер?»

«Вот этот вот! Телефонный!

И почерк – женский!»

«Да сдохнуть мне, если помню, откуда он взялся…»

«Вот позвоню сейчас – и проверю,

Да, позвоню!»