Джон Кинг - Человеческий панк

У выхода никого нет, так что можно не идти вдоль первой платформы, а по насыпи, как мы делали детьми. Можно выйти через зал касс, притвориться нормальным человеком. Пару секунд стою перед вокзалом, у фотобудки. Странное ощущение — вернуться назад, в мозгах щёлкает, приходят в движение, вспоминаю вещи, которые вообще не думал, что забыл. Передо мной — три такси, запах бензина и бетонная многоэтажная стоянка, низкое небо и тёмные облака. Поворачиваю направо, иду под уклон мимо путей, перехожу по мосту, тюнинговая Сьерра вылетает на горку, двигатель ревёт, когда водитель давит на газ, длинная серебряная антенна тянется с капота до багажника, сзади болтается сброс статики, двойные стоп-сигналы на заднем окне. Иду, распахнув глаза, то счастлив, что вернулся, то грущу, разглядывая родной город. Долго стою перед домом, в котором вырос, знакомый свет телевизора за окном. Это мой дом, но он кажется гораздо меньше, чем я помню, веранда как веранда, ничего особенного, кирпичи и стекло. Неожиданно теряю самообладание. Внутри будет тепло и хорошо, место, где не надо беспокоиться. По крайней мере, надеюсь.

Звоню в дверь и’ жду. Снова звоню. Стою пару минут, пока не вспоминаю. Звонок сломался, когда я уезжал, и его до сих пор не починили. Но это неважно, просто внутрь могут попасть только те, кто знает секрет. Громко стучу, смотрю сквозь замерзшее стекло, слышу, как скрипит дверь в гостиную, она всегда скрипела, не помню, с каких пор. Надо бы всего пару капель масла, но всем по фиг. Это неважно. Просто неважно. Вижу контуры мамы, она идёт к двери, медленно движется, женщина уже за пятьдесят, она не понимает, кто это мог придти, проповедники или соседи, забывшие ключи, или алкаш ошибся домом. Открывает защёлку и смотрит через цепочку, пару минут пытается узнать моё лицо, а потом вспоминает и отпрыгивает, как будто увидела призрак. У неё седые волосы, она выглядит старше, чем когда я уезжал. Она кричит, борется с цепочкой, распахивает дверь и обнимает меня, начинает плакать.

Дэйв и Крис поднимают стаканы, бьют ими по моей поднятой пинте, мы пьём за упокой Гари Доддса, известного как Смайлз, парня, которого мы знали с детского сада, панка, которого в юности бросили в канал четыре мудака-соул-боя, потом его свела с ума британская пресса, тяжёлое помешательство, с ним разговаривали голоса, неопрятный фанат, ему надоело жить, и он повесился. Он был беспечным пареньком, ходил и продавал фотографии «Солнечные Улыбки», потому что ему было жаль детей, у которых нет матерей и отцов, и которые живут в приюте. Хороший друг, он умел понять, что ты чувствуешь. У него было широкое сердце. Он не обидел бы и мухи. Привык ловить их под чашку и выпускать, пока отец не схватил дихлофос.

Дэйв и Крис пьют за Смайлза со мной, замедленное повторение. Они были на похоронах, пили на поминках, разнесли ближайшие магазины, били кирпичами все окна подряд, от прачечной до фастфуда. Их забрала полиция, и на следующее утро они предстали перед судом. Сочувствующий судья не стал их сажать, но им пришлось заплатить большой штраф. По штуке на брата. Тут ничего не скажешь, интересно, почему я подорвался, проехал через полмира, чтобы сидеть в полупустом баре, пить пиво, слушать бика-нье игрового автомата и звон стаканов. В последний раз, когда я видел Дэйва, мы тоже мало о чём говорили, просто пиздили друг друга на улице, перед Грейпс, после закрытия.

Тони нигде не видно, и старик Доддс живёт с тётей Смайлза в Саутхолле. Я был у его дома. Стоял и смотрел на дорогу в паб, ждал какого-нибудь движения. Ничего, только бледные отражения уличных фонарей в окнах, толстые занавески, закрытые замки. Я чувствовал разложение, день и ночь сменялись за стеклом двери, лучи света чуть-чуть не доставали до болтающихся ног покойника, пыль постепенно оседала на нём. Я стоял там пять долгих минут, потом пошёл дальше, мимо разбитой телефонной будки, и по боковой улице, перепрыгнул через проволочную ограду, и подбежал к задней двери, боялся, что кто-нибудь увидит меня и позвонит в полицию. Прижал руки к стеклу, смотрел внутрь, в сушилке ни одной тарелки, на столе только пластиковая коробка, тряпки и большая банка «Вима» [27] Vim. .

Окно легко поддалось, и я потянулся открыть дверь, прошёл через кухню в холл, остановился у подножия лестницы. Не знаю, почему, но мне хотелось увидеть место, где умер Смайлз. Незачем было включать свет, жёлтые фонари светили в окно спальни. Площадка маленькая и светлая, в углу как будто что-то горело. Голые стены, если вспомнить, я в этом доме никогда не видел картин, а теперь еще хуже, ушли последние крохи жизни. Это всегда был дом, где жили мужчины. Это быстро понимаешь, пыль и кислый воздух, дом всегда был опрятным, но никогда — чистым, ни фотографий на подоконниках, ни украшений на лампах, на диване — неглаженое бельё. С тех пор, как миссис Доддс порезала вены, это был не дом, а жильё. Может, я зря сюда вломился, но я ничего не мог с собой поделать. Первым делом найду шпаклёвку и стекло, вернусь и починю окно. И никто не узнает.

Пару минут стою в холле, наконец, иду по лестнице наверх и стою под чердаком, люк на месте, это здесь Смайлз убил себя. Я не верю в призраков, но чувствуется, что здесь произошло что-то плохое, ужас приходит ниоткуда, те же психованные мысли, что в фильмах ужасов. Мои ноги не двигаются, очко играет. Чуть не обосрался. Никогда ничего подобного не чувствовал. Холодная тишина, я прохожу мимо Смайлза на лестнице, иду к его матери, на секунду ощущаю, каково ему было жить в доме, где она умерла. Почему они не переехали? Представляю, как я сижу в ванне, где умерла моя мама, миллиарды клеток впитались в поры эмали. В доме нет ничего кроме грусти, капает из крана, сток забит длинными волосами депрессивной женщины. Смайлз не хотел умирать в воде, как мать, и я чувствую движение поезда, пересекающего Сибирь, ритм бегущей воды, быстро ухожу из дома, прибегаю в паб, где светло и тепло, Дэйв барабанит по столу, поднимает руку и пробегает пальцами по воротнику рубашки. Его глаза двигаются налево-направо, мозги ищут, что сказать. Надеюсь, он придумает.

— Мы тут с Крисом болтали о всяком, — говорит он, наклоняясь вперёд, с серьёзным выражением на лице.

Киваю, подношу стакан к губам. Дэйв держит себя в руках.

— Я знаю, что Смайлз повесился, он просто идиот после этого, даже не подумал, что будет с его семьёй и друзьями. Он покончил со своей жизнью и испортил жизнь всем. Это его дело, я понимаю, мы все знаем, как устроен это мир, выживает сильнейший, мы в ответе за свои поступки, но слушай, есть вещи и поважнее, чем один повесившийся псих. Разве не так?

Я снова киваю, и Дэйв расслабляется. Что-то неуловимое возникает между нами, наверное, возвращается былая дружба. Как бы ты ни старался быть сам по себе, отделиться от толпы и идти своим путём, тебя всегда позовут назад. Быть вместе безопаснее, поэтому один из простейших способов объединить людей — дать им общего врага. Крис придвигается к столу. Дэйв почти улыбается, впервые за сегодняшний день. Когда мы были детьми, мы улыбались всё время. Нас не волновали серьёзные проблемы, мы заботились только о себе и о том, что будет в ближайшее время, какую музыку сейчас будем слушать, в какой паб пойдём, на чей концерт, кому из девушек однажды признаемся в любви, а кого постараемся трахнуть в ближайшие несколько часов. Только насущные вопросы.