Александр Трокки - Молодой Адам

— Ублюдок! Ублюдок! Ублюдок! — кричала она.

Я обхватил её одной рукой так, чтобы её красивые большие и теперь измазанные кремом ягодицы оказались сверху, и потом правой рукой со всей силы ударил по ним деревянной планкой. Я безжалостно её порол на протяжении минуты. Она билась в истерике на полу, издавая пронзительные крики. Крем капал с её сосков и сквозь трусики просачивался до лобковых волос. Я остановился, подошёл к камину и схватил пузырёк ярко-синих чернил. Она сидела на корточках, плача, шмыгая носом и дрожа. Я вылил содержимое пузырька ей на голову, так что чернила потекли по её волосам, лицу и плечам, где смешались с кремом. Тогда я вспомнил о соусе и ванильной эссенции. Из всего этого я сделал смесь: кетчуп, соус, эссенция, голубое, зелёное, жёлтое и красное — все цвета радуги.

Не знаю, плакала она или смеялась, когда я высыпал на неё двухфунтовый пакет сахара. Её полуобнажённое тело конвульсивно содрогалось. Одна грудь голубая, другая — жёлто-красная, зелёный живот — и от всего этого исходит запах её боли, пота и обиды. К тому времени я возбудился. Я разделся, схватил планку от яичного контейнера и мешал её боль с удовольствием.

Когда я поднялся с неё, она была страшно перепачкана, почти до неузнаваемости, а крем, чернила и сахар сверкали как причудливые яства на покрытом волосами изгибе её удовлетворённой плоти.

Я вымылся и молча ушёл. Когда я вернулся, от беспорядка не осталось и следа. Она была в постели, и когда я лёг рядом, она обняла меня и поцеловала в губы.

Теперь было больно об этом вспоминать. Вскоре после этого мы расстались — тихо, без истерик. «Если бы ты был богат, Джо, — сказала она мне, — у нас могло бы что-нибудь получиться. Я тебя любила». Прошедшее время. Неужели из-за того, что я не был богат, я должен был надеть на себя ярмо? «Не за мои ли бесстрашные глаза бунтаря ты полюбила меня, милая…?»

Я был так погружён в свои мысли, что чуть не свернул на ту улицу, где стояло кафе, в котором мы сидели в ту ночь, когда она умерла. Завернув за угол, я остановился, почувствовав что-то знакомое, и некоторое время я стоял, соображая, что это было, пока не осознал, что сделал глупость, и тогда я быстро пошёл обратно, той же дорогой, приведшей меня на это место.

Когда я вернулся на баржу, Гвендолин сидела в каюте одна и читала газету. Ребёнок спал. Когда я спускался по лестнице, она посмотрела вверх.

— Когда у тебя день рождения, Джо? — Что?

— Твой гороскоп, — сказала она. — Я тебе его прочитаю.

— Где Элла? Она засмеялась.

— Элла свихнулась. Иди сюда, присядь.

Она налила мне джина из бутылки, стоявшей рядом с ней.

— Что значит «свихнулась»?

— Поехала к Лесли.

Я сел, взяв предложенный мне стакан, и выпил. Только когда горечь джина обожгла мне нёбо и горло, я вспомнил, что терпеть не могу чистый джин.

— Не представляю себе, — сказала Гвендолин, — чего она хочет от такого мужчины?

— Он кремень, — сказал я, вставая. Я не слушал её ответ. Я собирал свои вещи и засовывал их в маленький мешок, с которым пришёл на баржу.

— Что это ты делаешь? — спросила Гвендолин.

— Убираюсь отсюда, — сказал я. — Давно пора было уйти.

У Гвендолин начался приступ истерического смеха. Её лицо с яркими тонкими губами в свете керосинки было похоже на лицо вампирши.

— Ты не видела моего зеркала? — спросил я.

— Какого зеркала?

— Оно металлическое. Я пользуюсь им, когда бреюсь. В нём сверху есть отверстие.

— Ты правда сегодня уходишь? — Да.

— Тогда выпей на прощанье.

— Нет. Я ненавижу эту дрянь.

Я нашёл зеркало в ящике стола и положил его к прочим своим вещам в мешок.

— Да ладно тебе! Выпей!

— Не люблю неразбавленный джин. Какое-то время она смотрела на меня, а потом снова разразилась хохотом. Я взглянул на неё. Она сидела, поставив локти на стол, истерично смеясь. Её лицо было бледным, а медно-рыжие волосы в свете керосинки были похожи на парик.

— Ты ещё не сжёг ту фотографию? Я оцепенел и сел на стул.

— Какую ещё фотографию?

— Ну, ты знаешь! — От джина у неё заплетался язык. — Та, с твоей бышей деушкой».

— А, эта. Конечно, я её сжёг.

«Хоршо. Не люблю вспоминать… Эй, не жалеешь, Джо? Старик что скажешь?

Я налил себе немного джина и чокнулся с ней.

— Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов, — сказал я.

— Праильно, Джо!

Она упала лицом на стол, и я какое-то время смотрел на её костлявую шею, где проглядывали тёмные корни её волос, похожие на металлические стружки.

Она не видела фотографию. В этом я был совершенно уверен. И я её действительно сжёг. Всё равно, надо было положиться на случай. Я не мог представить, как убиваю её. Тогда надо убить и старого итальянца из кафе! Я встал и поднялся по лестнице на палубу.

Выбравшись на причал, я посмотрел на далёкие мерцающие огни и пошёл в город.

Ночью я слушал шум водопровода. Кровать была жёсткой, а матрас со сломанными пружинами — неровным. Однокомнатная квартира с кухней располагалась в передней части дома, и окна выходили на улицу, изогнутую, как полумесяц. Тротуар на противоположной стороне состоял из четырёх уровней лаваподобных ступеней, спускавшихся к узкому полотну мощёной булыжником дороги, по которой ездили лишь три машины: мусорный фургон, углевоз и грузовик с молоком. Улицу освещали пять фонарей: четыре на столбах и один на завитом в викторианском стиле держателе, вбитом почти напротив окна в раскрошенную серую стену дома на противоположной стороне. И теперь его свет рассеивался по кухне, где я лежал на раскладушке, и тускло мерцал на похожем на кость ободе раковины, из труб под которой доносились булькающие и журчащие звуки, и покрывал тенями пол, так что казалось, что куски мебели повисли в воздухе. У меня возникло ощущение, что я находился в какой-то шахте, причём вокруг была невесомая мебель, а подо мною вместо пола была уходящая вниз бездонная шахта.

Я лежал на боку и, протянув руку вниз, нащупал линолеум на полу. Это ощущение меня успокоило, и я погладил пол пальцами. Моя голова лежала на самом краю кровати, и я попытался разглядеть поверхность, к которой прикасался. Через минуту я увидел её в тени под моими болезненно белыми пальцами.

Шум в трубах то нарастал, то убывал, как поезд, стучащий по рельсам. Своим угловым зрением я видел за окном скрученный контур фонаря и бледное мерцание, которое оставлял его свет на табличке с названием улицы. Если бы я не знал названия улицы, я бы не прочитал его с этого расстояния и при таком освещении, но поскольку я его знал, то мог увидеть. Сначала оно было размыто, а потом появлялась резкость, как будто я сам ее создавал. Это была Люсьен Стрит. Улица, смежная с Блэк Стрит.