Ричард Бротиган - Ловля форели в Америке. Месть лужайки

Я взял ее.

Это походило на растянувшуюся пятьдесят девятую секунду, которая никак не может превратиться в минуту, а когда наконец превращается, чувствуешь себя немного неловко.

— Отлично, — сказала девушка и покрыла поцелуями мое лицо.

Мужчина продолжал сидеть безмолвно, неподвижный и бесстрастный. Я понял, что он действительно богат и имеет три тысячи восемьсот пятьдесят девять «роллс-ройсов». Затем девушка оделась и ушла вместе с мужчиной. Они спустились по лестнице, и уже на выходе он впервые заговорил.

— Может, пообедаем «У Эрни»?

— Не знаю, — сказала девушка. — Мне кажется, для обеда рановато.

Затем я услышал, как закрылась дверь. Я оделся и спустился вниз. Плоть моя была мягка и расслаблена, будто я подвергся эксперименту с гипнотизацией и использованием музыки для релаксации.

Хозяин книжной лавки сидел за прилавком рядом с кассой.

— Я тебе расскажу, что произошло наверху, — сказал он красивым добрым голосом, предельно далеким от всяких чудес, от всяких трехногих коров, от всяких одуванчиковых склонов.

— Что? — переспросил я.

— Ты воевал в Испании. Ты был юным коммунистом из Кливленда, штат Огайо. Она была художницей. Молодая еврейка из Нью-Йорка, которая смотрела на Гражданскую войну в Испании, как на масленичный карнавал в Новом Орлеане, разыгрываемый греческими статуями.

Она писала портрет мертвого анархиста, и тут ваши пути пересеклись. Она попросила тебя встать рядом c анархистом и сделать вид, что ты его убил. Ты влепил ей пощечину и загнул кое-что такое, что даже я постесняюсь повторить.

Вы бешено влюбились.

Однажды, когда ты был на фронте, она прочитала от корки до корки «Анатомию Меланхолии» и сделала триста сорок девять эскизов лимона.

Ваша любовь была по большей части платонической. Вы не пытались вести себя как молодожены-миллионеры во время медового месяца.

Когда Барселона пала, вы улетели в Англию, а затем поплыли в Америку морем. Но любовь ваша осталась в Испании. Это был военный роман. Вы любили только потому, что вы вообще любили всех вокруг, пока воевали в Испании. Во время путешествия через Атлантику вы начали отстраняться друг от друга и стали похожи на людей, которые потеряли кого-то близкого.

Каждая волна Атлантики была мертвой чайкой, влекущей артиллерию плавучего мусора от одного горизонта к другому.

Когда корабль достиг американского побережья, вы расстались, не сказав друг другу ни слова, и больше не виделись. Последний слух, который дошел до меня, сводился к тому, что ты все еще живешь в Филадельфии.

— Вы считаете, что именно это произошло там, наверху? — спросил я.

— Отчасти, — ответил он. — Отчасти именно это.

Он взял трубку, набил ее табаком и закурил.

— Может, хочешь послушать, что еще произошло с тобой? — сказал он.

— Валяйте.

— Ты пересек мексиканскую границу, — сказал он. — Прискакал в один крохотный городишко. Люди знали, кто ты такой, и боялись тебя. Они знали, что ты перестрелял кучу народу из пистолета, с которым ты никогда не расставался. Городишко был настолько мал, что там не было даже священника. Когда крестьяне увидели тебя, они ушли из города. Хоть и дюжие парни эти крестьяне, но с тобой связываться у них не было охоты. Ты стал самым влиятельным человеком в этом городишке. Тебя соблазнила тринадцатилетняя девчонка, и ты поселился с ней в глинобитной хижине. Вы занимались с ней только любовью и больше ничем. Она была худенькая и черноволосая. Вы занимались любовью стоя, вы занимались любовью, сидя на грязном полу. Вы занимались любовью, когда ложились на него рядом с поросятами и цыплятами. Стены, пол и даже крыша хижины залиты твоей спермой и ее слизью. Ночью вы спали на полу, и твоя сперма служила вам подушкой, а ее слизь — одеялом. Жители городка так боялись тебя, что не пытались вмешаться. Через некоторое время она принялась расхаживать по городу в чем мать родила, и жители городка сказали, что это дурно, а затем и ты сам начал тоже разгуливать в чем мать родила, а затем вы оба принялись заниматься любовью прямо в седле на рынке городка, и все люди перепугались настолько, что покинули городок… Он до сих пор необитаем. Люди не хотят жить там. Ни ты, ни она не заглядывали в будущее. В этом не было необходимости.

— Вот видишь, я же знаю, что случилось на втором этаже, — сказал он.

На лице у него светилась добрая улыбка. Его глаза были похожи на шнурки, натянутые на раму клавесина.

Я тоже думал о том, что произошло на втором этаже.

— Ты же знаешь, я сказал правду, — сказал он, — поскольку ты видел все это собственными глазами и прошел через все это сам. Дочитай книгу, которую ты читал, когда я отвлек тебя. Я рад за тебя.

И вновь страницы книги начали мелькать перед глазами, все быстрее и быстрее и быстрее, пока они не превратились в белые гребни морских волн.

Вечная память старому пню! Хаймен-Крик был назван в честь Чарльза Хаймена, долбаного пионера и первопроходца этих земель, на которых никто не хотел поселиться — настолько они были тощи, уродливы и тоскливы. Шел 1876 год, когда он построил избушку на берегу крохотного ручья, орошавшего бесплодную гору. Спустя некоторое время ручей окрестили Хаймен-Крик.

Мистер Хаймен не умел ни читать, ни считать и полагал, что ему это только на пользу. Мистер Хаймен жил случайными заработками годы и годы, годы и годы.

Ваш мул стер подкову?

Позовите мистера Хаймена, и он подкует.

Сгорела изгородь?

Позовете мистера Хаймена, и он поставит новую.

Мистер Хаймен всю жизнь просидел на диете из смолотой вручную муки и брюквы. Он покупал пятидесятифунтовый мешок зерна и сам толок его в ступке пестиком. Он растил капусту на грядке перед избушкой и относился к ней так, будто это была призовая орхидея.

За всю свою жизнь мастер Хаймен ни разу не выпил кружки кофе, не позволил себе ни сигаретки, ни глоточка спиртного, ни бабенки и искренне считал, что был бы большим дураком, если бы позволил.

Зимой небольшая стайка форелей поднимается по Хаймен-Крик, но летом в ручье рыбы нет, поскольку он пересыхает.

Мистер Хаймен время от времени вылавливал пару-другую форелей и съедал их с пшенично-капустным гарниром, и вот однажды он почувствовал себя таким старым, что ему навсегда расхотелось работать, а выглядел он при этом уже так, что дети его боялись, называли злым стариком и не подходили близко к хижине.

Но мистера Хаймена все это не волновало. Уж до чего ему не было дела, так это до детей. Чтение, письмо, дети — все это в одном роде, думал мистер Хаймен и молол зерно, растил капусту и вылавливал пару-другую форелей, если они заплывали в ручей.

Лет тридцать подряд он выглядел на все девяносто, а затем обратил внимание на то, что помирать пора, да так и сделал. И лишь только он помер, как форель перестала заходить в Хаймен-Крик. Форели не стало смысла заходить в ручей, раз старикан помер.