Чарльз Буковски - Музыка горячей воды (Hot Water Music)

В 6 утра Барни проснулся и стал тыкаться хуем ей в зад. Ширли сделала вид, что спит. Барни тыкался жестче и жестче. Ширли встала и ушла в ванную, помочилась. А когда вышла, Барни скинул одеяло и тыкался в воздух под простыней.

– Смотри, малыша! – сказал он.- Эверест!

– Завтрак готовить?

– Какой на хер завтрак? Залезай сюда! Ширли залезла, а Барни схватил ее за голову и

поцеловал. Изо рта у него воняло жутко, а щетина была еще жутче. Он взял руку Ширли и положил себе на хуй.

– Прикинь, сколько баб себе такое бы хотели!

– Барни, у меня нет настроения.

– Че это – нет настроения?

– А то, что мне секса не хочется.

– Захочется, малыша, еще как захочется! Летом они спали без пижам, и Барни на нее залез.

– Открывайся, черт бы тебя драл! Заболела?

– Барни, прошу тебя…

– Чего просишь? Я хочу себе жопки, и я себе жопки получу!

Он лез и лез хуем, пока не вставил.

– Блядь чертова, да я тебя надвое раскрою! Барни ебся, как машина. У Ширли к нему не

было никаких чувств. Как вообще можно выходить вот за это замуж? Как вообще можно жить вот с этим три года? Когда они только познакомились, Барни совсем не казался таким… деревом.

– Нравится тебе такая палка, а, детка?

Всей своей тяжестью он на нее навалился. Он потел. Ни секунды передышки ей не давал.

– Кончаю, малыша, КОНЧАЮ!

Барни скатился и вытерся простыней. Ширли встала, сходила в ванную и подмылась. Затем ушла на кухню готовить завтрак. Поставила картошку, бекон, кофе. Разбила в миску яйца и взболтала. Ходила она в шлепанцах и халате. На халате значилось: «ЕЕ». Из ванной вышел Барни. На лице у него была пена.

– Эй, малыша, где мои зеленые трусы с красной полосой?

Она не ответила.

– Слышь, я у тебя спрашиваю – где трусы?

– Не знаю.

– Не знаешь? Я тут горбачусь целыми днями по восемь – двенадцать часов, а ты не знаешь, где мои трусы?

– Не знаю.

– Кофе выкипает! Гляди! Ширли погасила пламя.

– Либо ты вообще кофе не варишь, забываешь про него, либо он у тебя сбегает! Или ты забываешь купить бекона, или, блядь, у тебя тосты подгорают, или ты мне трусы теряешь, или еще какая хуйня. У тебя вечно какая-то хуйня!

– Барни, мне не очень хорошо…

– Да тебе вечно нехорошо! А когда, ебаный в рот, тебе уже станет хорошо? Я тут хожу и горбачусь, а ты валяешься, журнальчики весь день почитываешь да свою вялую сраку жалеешь. Думаешь, там легко! Ты вообще соображаешь, что безработных – десять процентов? Соображаешь, что мне за эту работу надо каждый день драться, каждый божий день, пока ты рассиживаешь в кресле да себя жалеешь? Да вино хлещешь, да сигареточки смолишь, да с подружками пиздишь? С девочками, с мальчиками, кто там у тебя в подружках. А мне, ты думаешь, там легко”!

– Я знаю, что нелегко, Барни.

– А ты мне даже свою жопку больше не подставляешь.

Ширли вылила омлет на сковородку.

– Ты б хоть добрился, а? Завтрак уже скоро.

– Я к тому, что чего это ты стала такая упорная насчет жопки? Она у тебя в золото, что ли, оправлена?

Ширли помешала вилкой омлет. Потом взяла лопаточку.

– Это потому, Барни, что я тебя терпеть не могу. Я тебя ненавижу.

– Ненавидишь? Это чего это?

– Я терпеть не могу, как ты ходишь. Терпеть не могу, что у тебя волосы из носу торчат. Мне твой голос не нравится, глаза. Мне не нравится, как ты думаешь, как разговариваешь. Ты мне вообще не нравишься.

– А сама-то! Тебе есть что предложить? Ты погляди на себя! Да тебе в третьесортном борделе работы не дадут!

– У меня она уже есть.

Он ее ударил – ладонью по щеке. Ширли выронила лопаточку, покачнулась, ударилась о раковину, однако на ногах устояла. Подняла лопаточку с пола, вымыла под краном, вернулась к плите и перевернула омлет.

– Не хочу я никакого завтрака,- сказал Барни. Ширли выключила горелки и ушла в спальню,

легла в постель. Она слышала, как он собирается в ванной. Ей было противно, даже когда он плескался в раковине водой, пока брился. А когда зажужжала электрическая зубная щетка, она представила, как щетинки у него во рту чистят зубы и десны, и ее затошнило. Потом запшикал лак для волос. Потом тишина. Потом спустили воду.

Он вышел. Она слышала, как он выбирает в шкафу рубашку. Зазвякали ключи и мелочь, когда он надевал брюки. Затем кровать просела – он опустился на краешек, натягивая носки и ботинки. Затем кровать снова поднялась – он встал. Ширли лежала на животе, лицом вниз, глаза закрыты. Она чувствовала, как он на нее смотрит.

– Слушай,- сказал он,- я тебе только одно хочу сказать: если у тебя другой мужик, ты труп. Поняла?

Ширли не ответила. Его пальцы вцепились ей в загривок. Он несколько раз жестко пихнул ее лицом в подушку.

– Отвечай! Ты поняла? Поняла? Ты меня поняла?

– Да,- ответила она.- Я поняла.

Он ее отпустил. Вышел из спальни в большую комнату. Закрылась дверь, Ширли услышала, как он спускается по ступеням. Машина стояла на дорожке, и Ширли послушала, как она заводится. Потом машина уехала. Потом тишина.

Засада с прибытием в 11 утра и чтениями в 8 вечера вот какая: иногда человек низводится до того, что его выводят на сцену, а там на него глядят, прикалываются над ним, шпыняют, поскольку им одного надо – не просвещения, а развлечения.

Профессор Крагмац встретил меня в аэропорту, в машине я познакомился с двумя его собаками, а с Пульхольцем (который много лет читал мои работы) и двумя юными студентами – один знаток карате, у другого сломана нога – уже дома у Хауарда. (Хауард – преподаватель, который и пригласил меня читать.)

Я сидел мрачный и праведный, пил пиво, а почти всем, кроме Хауарда, надо было на занятия. Захлопали двери, залаяли и ушли собаки, тучи сгустились, а Хауард, я, его жена и молоденький студент остались сидеть. Жена Хауи Жаклин играла со студентом в шахматы.

– У меня новая поставка,- сказал Хауард. Раскрыл ладонь – там лежала горсть пилюль.

– Нет,- ответил я,- проблемы с желудком. Неважно ему в последнее время.

В 8 вечера я вылез на сцену.

– Пьяный, он пьяный,- доносились голоса из зала.

У меня с собой была водка с апельсиновым соком. Начал я с глотка, чтоб расшевелить в них омерзение. Читал час.

Аплодировали сносно. Подошел мальчишка, весь трепеща.

– Мистер Чинаски, я должен вам сказать – вы прекрасный человек!

Я подал ему руку.

– Все нормально, парнишка, покупай мои книжки и дальше.

У некоторых какие-то книги были, я в них рисовал. Все кончилось. Поторговал задницей.

Вечеринка после чтений была как обычно – преподаватели и студенты, тусклые и никакие. Профессор Крагмац завел меня в уголок и принялся выспраигивать, а вокруг ползали поклонницы. Нет, отвечал я ему, нет, ну да, у Т. С. Элиота есть хорошие места. Мы на Элиота слишком взъелись. Паунд, да, ну, мы обнаруживаем, что Паунд не совсем таков, каким мы его считали. Нет, я не могу назвать ни одного выдающегося современного американского поэта, извините. Конкретная поэзия? Ну, да, конкретная поэзия – это как что угодно, не допускающее иных толкований. Что, Селин? Старый маразматик с усохшими яйцами. Только одна хорошая книга – первая. Что? Да, конечно, этого достаточно. То есть вы сами-то и одной не написали, верно? Почему я к Крили* придираюсь? Я уже перестал. Крили написал столько, что большинству его критиков и не снилось. Да, я пью, а разве пью только я? А как иначе тут выдержать? Женщины? О да, женщины, о да, конечно. Нельзя писать о пожарных кранах и пустых пузырьках из-под туши. Да, мне известно про красную тачку под дождем**. Слушайте, Крагмац, не хочется, чтоб вы один меня тут присвоили. Я лучше похожу…