Джон Кинг - Тюрьма (The Prison House)

И мы движемся на постоянной скорости, и вскоре сгущается тьма, тяжелая чернота, и эту тьму простреливают желтые дорожные огни; и в проезжающих мимо машинах и грузовиках сидят привидения , и мы видим армию жуков-светляков, и значит, мы едем мимо деревни, неоновый перекресток с новым бетоном и грязными следами от шин грузовиков, на бетонной платформе сидят седовласые люди, играют четками, неспешно пьют пиво, а другие люди сидят за шероховатыми столиками, рубятся в домино, старые бойцы, прилипшие к своим миниатюрным стульчикам; и я представляю себе раскинувшиеся поля, и оливковые рощи, и дикие леса, и море неподалеку, с рыбацкими лодками и контейнеровозами, и когда снова сгущается тьма и пропадают дорожные огни, на небе появляются тысячи звезд и даже, может быть, хвост кометы; и я понимаю, что уйма времени прошла с тех пор, как я смотрел в ночное небо, я не могу вспомнить, когда в последний раз я видел это. И радость от того, что меня перевели, растет и ослабляет мою решимость, и я начинаю раздумывать, может, я ошибся в Директоре, доверчиво внял рассказу о распятии и смертельных уколах героина. Он протянул мне руку помощи, сказочка о том, что кто-то заплатил за мое освобождение, – это просто маска скромного человека. Он спас меня от психопата по имени Папа, он – средоточие зверства городского человека, он разрушил мой дом спасения. Папа – злой, он не хотел отдавать мне свои спички, тайно прятал их вместе со своими гоблинами. Но я и сам по-прежнему весь – сплошное слабое место, я снова переосмысливаю и заново открываю истину, и настоящее становится важней всего.

Мы едем уже добрых два часа, и плотные тучи затянули звезды, и какое-то время мы ехали в полной темноте; и вот я вижу свет вдалеке, электрический шар, который горит и превращается в сияющую сферу; НЛО озаряет вакуум, и мы даже пока не сбросили скорость и не свернули на покрытую свежим асфальтом дорогу, но я уже точно знаю, что это ферма. Бетон разлинован аккуратными белыми полосами, впереди слабо светится забор, ограждающий ферму по внешнему периметру, соединенные друг с другом стальные сторожевые вышки, на верхушках – застекленные караульные, ферма большая, она расположена в низине, след цивилизации на фоне дикой природы, это больше похоже не на корабль, а на спасательную станцию; и за ярко сияющими огнями – поля, на которых мы целый день будем работать, а ферма даст нам кров и заботу. Мы тормозим перед воротами, и я вдыхаю запах смолы, я хочу туда, за эти ворота, хочу увидеть, как передадут мои документы, здесь чисто выбритые, толковые надзиратели, в их офисе мерцают компьютеры, стальные ворота обтянуты проволокой с лезвиями, по сравнению с Семью Башнями здесь все функционально, все на виду. Ворота беззвучно поднимаются, наш фургон скользит по асфальту; и я не знаю, заехали ли мы с парадного или с запасного входа, и на ослепительно белую поверхность ложатся синие тени. Я уже понял, что ферма – это о пространстве и современном мышлении, о прозрачных границах и понимании, о хорошей пище и надеждах на будущее.

Надзиратели не пытаются изображать из себя мачо, это другое племя, они не похожи ни на амбалов, ни на обычных вертухаев Семи Башен, дверь открылась в тот же момент, как мы затормозили; и жизнерадостный служащий снимает с нас наручники, раздает указания и машет рукой, поторапливая нас на выход. Прожектор приветливо освещает нам путь, эскорт обменивается документами, надзиратели кладут их на пюпитр и подписывают, в прохладном ночном воздухе чувствуется тепло электричества. Нам не читают лекций, нас не томят в ожидании, нас проводят через ворота, ведут по пустому коридору, в котором пахнет отбеливателем, и мы чувствуем себя непринужденно и расслаблено. Мне кажется, что будет поворот, но его нет. В этой обстановке чувствуется порядок и благопристойность, здесь все невероятно яркое, жизнь начинается с чистого листа. Перед стеклянной дверью снова изучают какие-то документы, и я наблюдаю за надзирателями; это обученные профессионалы, и в них нет ни ярости амбалов, ни непредсказуемости наших обычных халтурщиков. Здесь не будет знакомства в часовне, здесь нет ни орущего во всю глотку диктатора, стоящего на ящике, ни наркодилера Жирного Борова; и меня отделяют от остальных и ведут по другому проходу, проводят через тяжелую дверь, наконец вводят в камеру, и эта камера практически великолепна.

Справа – душевая комната, и двое надзирателей ждут с полотенцем, пластмассовой корзиной и оранжевым банным халатом, куском мыла и спреем от насекомых. Они жестом показывают, чтобы я раздевался, и я подчиняюсь, оборачиваю полотенце вокруг пояса и кидаю в корзину свою грязную одежду. Один показывает на мою сумку, и. я расстегиваю ее, он надевает резиновые перчатки, встает на колени и роется в моей поклаже, вытаскивает одежду. Мой нож остался в Семи Башнях, так что у меня нет с собой ничего опасного. Я внезапно вспоминаю о своем талисмане удачи, сердце подпрыгивает, и я указываю на корзину, и они отходят в сторону; и я роюсь в одежде, которая уже стала пахнуть по-другому, залезаю в карман своих джинсов и отстегиваю безопасную булавку. Талисман покоится в моей руке, и надзиратели сгрудились вокруг меня, чтобы рассмотреть, что это; один хмурится, другой остается невозмутимым, третий улыбается и говорит: «Очень хорошо, мой друг, очень хорошо».

Я встаю на кафельную плитку душевой и снимаю полотенце, поднимаю руки и наклоняюсь вперед, подвергаюсь процедуре обыска; и всем становится ясно, что у меня нет оружия и наркотиков, и после этого меня опрыскивают химическим составом, какой-то смесью, убивающей микробов; и эти люди неагрессивны, указывают мне на кран, из которого льется холодная вода, шокирующая и живительная, они включают теплую воду, и я моюсь с мылом, крепко сжимая талисман; и биение моего сердца впитывает его вибрации, и мыло пахучее и ядреное, и до меня доходит, что с тех пор, как мама дала мне этот талисман удачи, это первые глаза, увидевшие его, но это не имеет значения, я не могу без него выжить; я слышу, как надзиратель что-то говорит, и споласкиваюсь, вытираюсь и набрасываю халат, и мне протягивают пару непонятно откуда взявшихся резиновых тапок, и я натягиваю их и чувствую, что я такой чистый и живой, как никогда в жизни.

Я выхожу из душа и в первый раз замечаю, что на стене висит камера наблюдения, здесь разумный, но жесткий порядок; и мы идем дальше по корпусу, проходим мимо аппаратной, в которой сидят бесчисленные надзиратели и смотрят в телевизоры, и в один из экранов показывает пустые душевые. Меня довели до камеры и впустили внутрь. Я не слышу драматического скрипа засова, но дверь легко захлопывается за спиной, и я точно знаю, что заперт. И в этой камере очень чисто, здесь есть раковина для умывания и унитаз, кровать прикручена к полу, на ней лежат новая подушка и хрустящая наволочка, два сложенных одеяла постелены ровно посередине кровати. Удивительно, здесь еще и батарея. Это действительно роскошное место, окна зарешечены, пусть безнравственность останется там, снаружи, а внутри царит добродетель; и я вижу, что справа находится какое-то сооружение, похожее на большой сарай, впереди тусклая линия забора, за ней – темнота, а слева строение типа барака. Утром я смогу разглядеть все в деталях. Я один – и это прекрасно. Я встаю над унитазом, смотрю, как желтеет вода, дергаю ручку, и все это смывается с гениальностью техники современной эпохи. Я поворачиваюсь к раковине, мою руки теплой водой. Тишина изумительная, быть в одиночестве еще лучше. Я снимаю с себя одежду и, голый, прислоняюсь к батарее.