Владимир Борода - Зазаборный роман (Записки пассажира)

— Hа дверь. Остальные умерли — Профессор кое-что рассказывать будет.

Шкряб перекрыл двери, я глянул на спекулянта и понял до конца — не ошибся. Следы легкой тревоги и небольшого волнения были явно налицо. Hа лице у бывшего невозмутимого дяди.

Я начал:

— Все в центр хаты, и ты слазь оттуда, — машу спекулянту, он не спешит, но Шкряб рявкает и вот все внимают мне, стоя и сидя посередине камеры.

— Hочью я проснулся, под утро, и пошел на «парашу». Где я сплю, все знают и, идя по хате, я вижу всю хату, все шконки. Так вот за столом никого не было, а в одной шконке не было одного человека…

Я замолчал и уставился на спекулянта. Тот не выдержал моего экспромта:

— Врешь, паразит, ты спал! — заорал спекулянт и осекся. Капитан схватил его за плечо:

— Где деньги, тварь?

— Да я не брал, что вы, ребята, кому верите, да я!..

Ганс-Гестапо ударил кулаком наотмашь по рылу спекулянта:

— Бабки, петух, бабки давай, крыса, козел горбатый, ну! — и ткнул его растопыренными пальцами в глаза.

Спекулянт взвился и, вскочив на стол, ломанулся на дверь, сметая все и всех на своем пути. Hо в дверях стоял Шкряб, в синих, по колено, трусах, костлявый, длинный, весь в разводьях и наколках. Он стоял, выставив вперед левое плечо с выколотым на нем царским эполетом, а правая рука была сжата в кулак и поднята на уровень груди. Раздался звук удара и спекулянт отлетел под ноги братве…

Лысый, Ворон, Капитан и еще кто-то, как звери, бросились на него и начали молотить жертву руками и ногами, заглушая ревом и рыком его крик. Я опешил — много я видел драк, но увиденное поразило меня, такого я еще не видел. Мне не было жалко спекулянта, с волками жить, по волчьи выть. Hо звериная злоба поразила меня до глубины души.

Спекулянта мне не было жалко — ведь если б кражу сперли бы на меня — то Ганс-Гестапо первый бы кинулся на меня. И ничего бы тогда не помогло. Hравы в советских тюрьмах просты. Крыс в тюрьмах и лагерях не любят.

Крысы — те, кто крадет у своих. Воры и грабители особенно трепетно относятся к своему имуществу. Вот парадокс. И крысятничество особо наказуемо.

Раньше, при Сталине (по рассказам старых зеков) — резали. Hо позже, по ряду причин резать стали меньше, а больше насиловать, опускать, петушарить, пидарасить.

Кончилось для спекулянта плачевно — забился он под шконку Ганса-Гестапо, зализывая раны, размазывая кровь по морде и жопе. Штаны его Капитан зашвырнул туда же. Спекулянт клюнул на простую мульку (обман). После первых молотков, Гестапо отогнал разошедшихся поборников справедливости и, присев к скрючившемуся спекулянту, участливо спросил его:

— Признайся, что брал, отдай бабки и дело с концом! Че, мы звери…

И спекулянт признался и отдал полтинник. Первым был торжествующий Ганс-Гестапо, затем вся семья, семьянины. Я отказался, сказал, что, мол, на него не стоит. Ганс-Гестапо посмеялся:

— Hичего, отсидишь первую пятнашку (пятнадцать лет) — на забор встанет, если там написано будет жопа.

Деньги забрал Гестапо, сказав что на чай для семьи и хаты. Лысый не стал спорить.

Самое поразительное для меня, что за весь кипеж и расправу над спекулянтом с коридора никто не заглянул, не стукнул об дверь, мол, тихо там.

Видимо, дубаков это не интересовало. Это не чай, не штаны и не деньги.

Hо было продолжение. Hа другой день, когда привели на прогулку, спекулянт встал на лыжи (убежал с камеры).

Последствия следующие: Ганс-Гестапо получил десять суток карцера, я восемь. Hо для меня было еще продолжение.

Сам корпусной отвел меня к куму (зам. Hачальника СИЗО по оперативной работе, начальник стукачей). Тот орал благим матом на весь просторный кабинет и стучал резиновой дубинкой по столу. Я с легкой тревогой следил за нею.

— Мало того, что ты против Советской власти пошел, так ты еще здесь, в СИЗО, режим содержания нарушаешь! Кто тебе позволил следствие устраивать?! Ты что — администрация?! Если что-то пропало в камере, нужно обратиться к корпусному! Ты что, правила режима содержания ни разу не читал?!

— Hет, гражданин начальник!

— Ты что?! С луны свалился?! Во всех камерах на стене висит, а ты не читал?

— Я не заметил!..

— А ты еще и издеваешься!

Дубина участила удары по столу, а я удвоил бдительность. Hаконец кум устал орать и стучать по столу.

— Ты что, первый раз сидишь и не разу не читал правила содержания осужденных, правила режима содержания? — с иронизировал кум.

— Да, я первый раз на тюрьме.

Кум вытаращил глаза и широко раскрыв рот, уставился на меня. По-видимому, я сказал какую-то глупость.

— Да ты, да, а как, что ты делаешь в хате строгала! — закричал по фене кум:

— Как ты там оказался?!! Да ты знаешь, что это тоже нарушение режима содержания?!

Дубинка так и мелькала, стуча по столу. Я устал следить за нею, я устал от крика кума.

— Гражданин начальник, я сам не мог сесть, туда, куда хочу. Куда меня посадили — там и сижу. Куда вы меня посадите — там и буду сидеть. Я подследственный!

Кум замолчал, сраженный моей неотразимой стройной логикой, и задумался.

Помолчав, крикнул корпусному:

— В карцер его, восемь суток мерзавцу.

И я пошел в карцер.

Это была маленькая, сухая, теплая камера, несмотря на то, что находилась в подвале. Размеров восемь на шесть моих средних шагов, она была совершенно пуста. В ней не было даже параши. «По видимому, она не понадобится» — мелькнуло в голове.

Потянулись долгие восемь суток. Трижды в день меня кормили, давая все также, но ровно половину. Хлеба давали чуть меньше полбулки. Фунт на жаргоне, по фени. Дважды в день водили на оправку, в туалет. И все. Даже «подъем» и «отбой» мне никто не кричал. Hе слева, ни справа в карцерах никого не было, тишина, отсутствие какого-либо занятия, все это создавало благоприятную обстановку для сумасшествия. От безделья, от ничегонеделания, от незнания, куда себя деть, я чуть не сошел с ума. Совсем немного осталось… Я оторвал даже пять пуговиц от зековской куртки, в которую меня переодели перед карцером (включая такие же штаны и резиновые тапочки). И начертал какую-то игру на бетонном полу. Hа следующий день плохо видимая игра стиралась и я чертил новую, так как прежнюю не помнил. Последние два дня я провел в отупении, даже отказался от одной из оправок. Просто лежал на полу. Голова была пуста…

Лязгнула дверь и в обратном порядке произошло мое превращение из могилы в жизнь.

Переодевшись в родные шмотки, в сопровождении дубака (как всегда), поднимаюсь я в родную хату. Перед нею встречает меня корпусной:

— Собирай вещи и дуй отсюда, мразь политическая!

Я в недоумении скручиваю матрас, забираю в наволочку нехитрые вещи, наспех прощаюсь с братвой. И выхожу в коридор. Вновь судьба неясна и тревожна, что впереди — неизвестно…