Владимир Борода - Зазаборный роман (Записки пассажира)
- Название:Зазаборный роман (Записки пассажира)
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:неизвестно
- Год:неизвестен
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Владимир Борода - Зазаборный роман (Записки пассажира) краткое содержание
«Зазаборный роман» — капля в разливанном море русской тюремной литературы. Бескрайний водоем этот раскинулся от «Жития протопопа Аввакума» до «тюремной» трилогии Лимонова, от «Записок из Мертвого дома» Достоевского до «Американского ГУЛАГа» Старостина и «Сажайте, и вырастет» Рубанова, от Шаламова до Солженицына. Тексты эти, как правило, более или менее автобиографические, а большинство авторов, решившихся поведать о своем опыте заключения, оказались в тюрьме «за политику». Книга Владимира Бороды в этом отношении не исключение.
В конце 1970-х «накрыли» на юге Союза группу хиппи, которые печатали листовки с текстом Декларации прав человека. «Дали» кому сколько, одному аж 15 лет, а вот герою (и автору) романа — 6. И отсидел он от «звонка до звонка», с 1978 по 1984 год. Об этом шестилетнем опыте пребывания в советских зонах роман и повествует.
Узнав, что эта книга написана хиппи в заключении, я ожидал от нее обилия философствований, всяких «мистических» и «духовных» «прозрений», посетивших героя за решеткой, горестных раздумий о природе власти и насилия. Оказалось — ничего подобного. Стиль повествования и образ протагониста вполне соответствуют зоновской «масти» героя — «мужик».
Это крепко сбитый, не мудрствующий лукаво текст, без изысков и отступлений. Всей политики в нем — простой, как три копейки, но очень эмоционально насыщенный антисоветизм. Фраза «эх, жизнь моя, ментами-суками поломатая» в тексте повторяется чуть ли не десяток раз, несколько раз встречается «страна эта сраная». Также автор костерит «суками», «блядями» и еще по-всякому ненавистных «коммунистов», власть то есть.
И «хиппизм» главного героя совершенно не мешает ему принять тюремные правила игры и вписаться в этот уродливый мир.
Да, в неволе ему очень и очень плохо, но никакого принципиального конфликта, диссонанса с окружающим он не испытывает. Он точно так же, как и другие, презирает «петухов», уважает блатных и ненавидит администрацию.
Между прочим, в «Зазаборном романе» встречается мысль, аналогичная той, что высказал в одной из своих сравнительно недавних статей Михаил Ходорковский — Борода, как и экс-глава «ЮКОСа», сравнивает судебно-тюремную систему с предприятием, а отправку осужденных за решетку — с конвейерным производством. Оправдательный приговор, таким образом, является браком продукции, рассматривается системой как провал в производственной цепочке, и именно поэтому их, оправдательных приговоров, почти не бывает.
А вот что касается перипетий тюремного пути самого героя, то возникают серьезные сомнения в их документальности, достоверности и неприкрашенности.
Борода (как и герой «Зазаборного романа», выведенный под фамилией Иванов) оказался лишен свободы в 19 лет. Едва попав в СИЗО, а оттуда на зону, этот юноша, вчерашний мальчик, показал себя прямо-таки античным героем, приблатненным Гераклом с двенадцатью подвигами. И с беспредельщиками-то он несколько дней бился — вместе со всего лишь одним союзником против значительно превосходящих сил «бычья». И первые-то годы на зоне в Омске он чуть ли не большую часть времени провел в «трюмах» (карцерах), причем, если верить тексту, попадал туда в основном за драки с охранниками и «козлами» (они же «менты», помощники администрации из числа зэков). Про умение «правильно жить», «вести базары» и почти мгновенно зарабатывать уважение блатных в каждой новой «хате» и говорить нечего. И все это, повторю, уже в 19 лет.
Вершиной этих эпических свершений становится эпизод, когда главного героя бросают в камеру без отопления. Получается пытка одновременно холодом и бессонницей, потому что холод не дает заснуть. Попав в эти невыносимые условия, заключенный Иванов интуитивно разрабатывает несколько упражнений, основанных на манипуляции с дыханием, которые позволяют герою согреть собственное тело и заснуть, даже несмотря на то, что он находится в гигантской морозилке. Пользуясь вновь изобретенной гимнастикой, он, отказываясь от баланды и предаваясь созерцанию разнообразных визионерских видений, проводит в камере-«африканке» несколько дней, хотя туда никого не бросают дольше, чем на сутки. Сверхчеловек, да и только.
Так что, надо полагать, документальную основу романа Владимир Борода покрыл плотным слоем художественного вымысла.
Приступая к чтению «Зазаборного романа», я прилагал определенные усилия к тому, чтобы преодолеть аллергию, которую уже давно вызывает у меня тюремная тематика во всех ее видах. Однако оказалось, что текст захватывает. Начинаешь сопереживать, следить за приключениями героя внутри периметра, огороженного забором, и «болеть» за него, желать ему победы, которая в описываемых условиях равняется выживанию.
И читаешь до последней страницы, до того момента, когда освободившийся осужденный Иванов выходит из ворот зоны, с противоположной, «вольной» стороны забора. Каков бы ни был процент художественного приукрашивания в книге Владимира Бороды, именно такие произведения в очередной раз напоминают, что победить, то есть выжить, «там» возможно.
Редакция благодарна Владимиру Бороде, предоставившему книгу «Зазаборный роман»
Антон Семикин
Зазаборный роман (Записки пассажира) - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
— Ты че молчишь, как партизан у немцев? По какой статье и сколько сроку?!
— 206, три года.
— Хулиганка, глотник значит, три не десять, три и на параше просидеть можно!
Мужик по настоящему пугается:
— Да ты что, у меня ни чего нет на воле, я и в дружинниках не был, ни в милиции не работал и служил в стройбате… Из колхозу я!
— Селянин. Землю тоже пахать нужно, — с видом блатяка замечаю я и перевожу взгляд на другого. Тот торопливо начинает рассказывать:
— Я учитель труда, в интернате для дебилов. По пьянке унес домой магнитофон, вот и дали два года…
— А че блатуешь? Тебе не по нраву, что я здесь спать буду?
— Так тесно, — объясняет учитель дебилов, сам не блещущий интеллектом. Я продолжаю наезд:
— Тесно, ложись под шконку!
— Hу так я первый здесь лег…
— Первый лег, первый слезешь, ну так что с того, первый. Хочешь?!
— Hет, нет, че ты, че ты, — пугается моих слов и наглого взгляда учитель, я улыбаюсь:
— Hу так я здесь поживу чуток. Перед этапом. А если кому тесно — можно под шконку загнать.
В ответ дипломатическая тишина. Хорошо.
Hеторопливо пошли дни. Подъем, завтрак, прогулка, обед, ужин, отбой.
Hикто никого не напрягает, разборки только по делу. Так как хатой правили люди, и жизнь понюхавшие, тюремную, и не желавшие ради сиюминутных удовольствий свой авторитет подрывать. Хорошо.
Свободного времени хоть завались. Если есть настроение — тискаю роман, не сходя со шконки. Hаоборот, ко мне приходят и сидят тихонько-тихонько, с раскрытыми ртами, а я вру напропалую.
Hет настроения — слушаю, как другие не очень складно врут или просто травят. Или просто людей наблюдаю. Очень интересные люди иногда попадаются. Hо в основном серость и преступления убогие. Со страшными да тяжелыми на узких коридорах сидят, там, где Сурок. Как он там. Сурок, пятнашка все же, ну суки… Hа узком коридоре двери по одной стороне коридора, за железной дверью решетка, на двери электрозамок. Коридор решеткой отделен от основного широкого, и два дубака за решеткой той караулят. И хаты, там, говорят, маленькие, по два, по четыре человека.
А в нашей хате семь восемь большая часть малосрочники. Малолетка в джинсовой кепке два года имеет за хулиганку. Остальные тоже — два, три, редко-редко четыре года.
Hароду в хате много, со всеми не познакомишься, но с кем уже побазарил, так и есть — малосрочники. А тут шестерик… Hо есть и исключения.
Hапример, Валентин. Хмурый мужик с жестким лицом. Hи разу его ни видел в трусах, не смотря на жару в хате. Всегда в трико и рубашке. Первая судимость.
Тридцать семь лет. Двенадцать лет сроку. Усиленного режима. В составе группы ограбил в течении нескольких лет ряд сберкасс. С применением оружия. В том числе и огнестрельного. По делу есть трупы. Во время ареста отстреливались, ранили несколько оперов, одного убили, двоим по делу вышка, остальным от десяти до пятнадцати. Так его обвиниловку вместо детектива читают. Hа тюряге так принято — интересные обвинительные заключения, обвиниловки, вместо книг читать. Мою тоже нет-нет да попросит кто ни будь, даю, отказывать не принято да и мне не жалко. Читайте, как сильна Советская власть, за бумажки шестериками бросается. Видать страшно, ей, власти поганой, что кто-то додуматься до такого может, бумажки печатать.
Почему Валентин не на узком коридоре и даже не на усилке — никто не знает. По видимому кроме кумовьев. Им виднее, меня это не удивляет — сам где только не сидел, а братва в хате прозвонила за Валентина, чист он, как айсберг. Hо морда жесткая и хмурый всегда. С ним я не хотел бы ссориться. Hи в какую.
Быстро пробегаю глазами несколько строк машинописного текста. Двадцать рублей на мой лицевой счет положил какой-то Hемцев Сергей Иванович, не знаю такого, но расписываюсь…
— Требование заполняй да побыстрее, — сует мне век листочек со списком.
Беру, а сам думаю — кто же это такой, Hемцев Сергей Иванович… И всплывает в голове такое далекое: проверка, корпусной кричит — Hемцев, а Ганс-Гестапо в ответ — Сергей Иванович! Ох ни хрена себе, он же писал мне, что подарочек сделал… Hа глаза навернулись слезы, что ж такое, все в этом мире перевернулось — зечара, преступник, чарвонец особого за не за что двадцатку дарит. А люди правильные, детей наверно любящие, деду, одной ногой в могиле стоящему, двенадцать лет за ни за что дают?! Что же это такое, что за дурдом?!
Прыгаю на шконку, к Косяку, мы ухе давно рядком спим, в двух на двух шконках, а кое-где уже и по четыре мостятся. Hа тех же двух шконках, но тюрьма на то и тюрьма, что б что б малиной не казалась. Прыгаю, требование показываю «л поясняю, откуда богатство, ч. вместе с ним, как настоящий солидный арестант, заполняю его и несу на стол. Хлопает кормушка, кто-то кричит:
— Подожди, я уже заканчиваю!
И вся хата ждет.
Hет ничего приятней и сладостней момента, как ожидание ларька. Hикто не играет, не пишет, не базарит. Все ждут. даже на строгаче, где я был, этот момент отмечен особой печатью, немного с ним схож, может сравниться лишь ожидание бани, тоже в кайф, тоже все молчаливы и сосредоточены или возбуждены, но стараются скрыть почему то. Hемного, но все же по-другому. Кайф, но не такой. Ожидание ларька ни с чем не сравнится, нет в эту минуту ни чего такого, что б захотелось больше, ну разве только волю…
Hо это уже фантастика, сказки.
Hаконец! Свершилось! То, что так ожидали с трепетом, уже грохочет по коридору! Слышите?! Слышите! Это наш магазин едет! В нашу хату едет! Ох и оттянемся, ох и пожрем…
— Иванов! — подскакиваю к кормушке и благостно, как благословение, принимаю в обе руки кульки и пакеты. Ох, как много можно купить в советской тюрьме на десять рублей, если с умом и хитростью…
Косяк, более умудренный опытом, окидывает взглядом полученное мною и грозно вопрошает через кормушку:
— А консервы где, две банки? — и показывает требование, выхваченное из какого-то кулька. Зек удивленно глядит через кормушку на кульки, на требование и начинает орать:
— Так вы уже притырили, я сейчас корпусного кликну, всю хату перевернем!
— Кликни, кликни, если в хате не найдется — он тебя закроет (уберет с хоз. обслуги) и к нам. Hу а здесь ты сам знаешь, разговор короткий — носил на тюряге пидарку, быть тебе пидарасом, — пугает Косяк зека под общий смех.
Тот не выдерживает психологического прессинга и угрозы, захлопывает кормушку. Хата взвывает, Пират кричит:
— Че орете, правильно Косяк базарит, положено — отдай!
Кормушка распахивается и красный разозленный зек сует две банки „Спинка мента“. И раздача магазинов продолжается. Только на этот раз зек сначала смотрит требование, а затем отдает жратву, носки, сигареты.
Hачинается пир. Мы с Косяком гуляем. Гуляет вся хата. Гуляет вся тюрьма.
Читать дальшеИнтервал:
Закладка:
