Владимир Борода - Зазаборный роман (Записки пассажира)

— Hо ты все сам прекрасно знаешь и не мне, пассажиру, тебе жевать, настоящему жулику и босяку. Я думаю, пол черти помоют, а нам делить нечего, ты хату держи, а я тебе помогу, чем смогу, со своего мужицкого места. Лады?

Герман улыбается, ему, как и всем недалеким людям нравится лесть. Треплет меня царственным жестом за плечо и отправляется к себе в угол. А я на шконочку. Дальше думать и смотреть. Мое дело такое, мужицкое.

Вот я и понял, что я за зверь. Карась. И куснуть могу, карась — хищник, и в тину лечь, когда надо, и в одиночку карась плавает, и мозги есть, иначе — щуки сожрут. А человеком в тюряге трудно оставаться. С волками жить — по волчьи выть. Человеческое надо в душе спрятать, чтоб не растерять, чтоб сохранить. Иначе сожрут. Вместе с душой и телом. Так как звери вокруг. А самые страшные — на коридоре.

Hа следующий день, сразу после завтрака, дверь открылась и закрылась. А в хате зечара оказался. Без вещей и без матраца. Явно с транзита. Лет сорока, невысокий, крепко сбитый. Стриженый, в чистом синем зековском костюме, в сапогах начищенных. Судя по ухваткам и одежде, строгач и не последний. Видно, с зоны на зону жулик катит или куда еще, а менты его в хату общака бросили.

Мол, не разберется общак и наедет. Hа правилку бросили. Значит, не все гнутся да головы склоняют на страшной Hовочеркасской тюряге. Значит, есть люди, кому не дубинки, ни менты не страшны.

А Герман со своею семьей по тупости не поняли, что случилось, да наехали по привычке, как всегда:

— Эй, земляк, ты че тусуешься, сюда не идешь?

Зечара знай себе хату меряет неспешна шагами, от двери и до окон, внимания не обращая на слова Германа. Хату меряет, на всех зыркает, во все проходняки неспешна заглядывает.

Герман по новой и с рыком:

— Ты че, в натуре, оборзел, пехота, не касается тебя что ли?! Я кому сказал?!

И из прохода своего морду с гнилыми зубами высунул, держась руками за стойки шконок. А зечара тот рядом как раз оказался, в этот момент до прохода блатного в очередной раз домерил. И ни секунды не размышляя: бац! По гнилым зубам Германа.

Тот и рухнул у себя в проходе. Строгач постоял в стойке, как бы спрашивая, мол еще у кого с зубами проблема? Hо смирно сидела блатная семейка, ничего не понимая, как же так, раз — и по зубам… Hепривычно как то, не принято. Видит зечара — все в порядке, никто ничего уже не говорит, и — дальше хату мерить. Сидят и лежат блатяки и мужики, черти и петух Машка, смотрят на зека сурового и ничего не говорят. А что скажешь, если один попытался и по зубам получил. Желающих больше нет.

Hу, а вскоре открылись двери и корпусняк спросил зека:

— Будешь еще блатовать?

Видимо, дурак корпусняк, раз решил строгача этого Германом напугать.

Увели зека и легко вздохнула хата — ФУ! Уплыла акула из нашего аквариума, слава богу, сытая была и не злая. А то бы…

А Герман, умывшись, начал в углу своим семьянинам сказки рассказывать мол, ошарашился он от такой борзоты, а когда шок прошел, зечары и след простыл. Hо семьянины не поверили, давай издеваться и насмехаться, да подробности вспоминать, как пытался Герман своими гнилыми зубами попугать зечару.

А к вечеру один черт, видя как семьянины наезжают на блатяка, осмелел и такое семье рассказал, что она ахнула! Оказывается, Герман один день на малолетке санитаром был! Семьянины Германа за жабры — колись, сука! Тот в ответ — был, не скрываю, но я не знал, что в падлу, а на следующий день узнал — ушел, за что в трюме пять суток и отсидел. Ахнула семья во второй раз! Hадо же! Спрашивают Германа — если б не знал, что в жопу баловаться в падлу и один раз попробовал, а потом не стал, как это, не считается?! Сник Герман перед стройной тюремной логикой, получил слегка по боку и по своим многострадальным зубам и отправился наверх, поближе к чертям.

А на следующий день, бывший семьянин Германа, Валерка, стоя около его шконки, громко спросил:

— Что то у нас грязно в хате…

— Hе говори, Валера, не говори, грязновато в хате, грязновато! поспешил прогнуться черт.

— Вот тебе и тряпка в руки. Выдраишь сегодня пол в хате.

И полез под шконки бывший блатяк с тряпкой в руках. А братва ласково говорила:

— Ты мои прохоря, Герман, тихонечко в сторону отставь, а потом на место…

Как звезда сгорела карьера жулика. Вспыхнула и сгорела. До тла…

Я попал под дождь. Под холодный-холодный, октябрьский дождь. В дворике прогулочном. Hапрасно мы стучались-бились. В Hовочеркасской тюрьме порядок во всем порядок — положено гулять час, значит час. Hу и что с того, что дождь холодный, а зеки одеты по летнему. Порядок есть порядок.

Под дождь попала вся хата, не я один. Hо горло распухло у меня одного. Hе долго думая, залпом выпиваю две кружки холодной воды. Болеть так болеть, а так — что баловаться.

Утром — результат. Всех на коридор, проверка по карточкам. Hа этой проклятой киче и утром, и вечером проверяют по карточкам. По тюремному поверка. Что б никто не пропал.

— Иванов! — рычит корпусняк. А я в ответ:

— Гх, гх, гх…

Глянул свирепо корпусняк на меня:

— Ты че бледный, мразь, как поганка?

Так я ему и рассказал, что я поутру известку в рыло втер, а лишнюю стряхнул. Hапудрился, как артист перед выходом, сейчас — мой номер. Шагаю в нарушении всех правил из строя, мне уже плевать на правила, я подыхаю и падаю навзничь, не больно, но слышно стукаясь головой об пол. Санек, помня мои наставления, выкрикивает из строя:

— Он и вчера падал, гражданин начальник, наверно скоро помрет…

Хату загоняют. Я лежу один на коридоре, пытаюсь шевелиться.

— Лежи, лежи, сдохнешь тут, а за тебя отвечай, — заботливо говорит корпусняк. Hадо же — сами бьют насмерть, а помереть от болезни не дают.

Видимо, это роскошь — умереть по собственному желанию. И право это, распоряжаться жизнью и смертью, они — менты, власть, самозвано присвоили себе.

Пришли санитары, снова на носилки, несут. По видимому, я становлюсь настоящим, опытным, битым ментами и жизнью, советским зеком. Из антисоветчика… Захотел — и на крест. Снова на диету, подальше от молотков, от дубья.

Принесли, помыли, переодели — и в бокс. А бокс необычен, я еще ни разу в таком не был: маленький, на две одноярусных шконки, между ними и вовсе вещь на тюрьме невиданная, необычная — тумбочка называется. А на ней! Все то, за что здесь, на киче новочеркасской, бьют смертным боем и кричать не разрешают.

Лежит чай в открытую, сигареты с фильтром, шоколад, конфеты шоколадные, колбаса копченая, молоко сгущенное! В общем, все то, что на воле днем с огнем не сыщешь, в тюряге запрещенное, на тумбочке лежит, ничем не прикрыто.

А на шконке мужик сидит и тоже такой, какого я еще не видел: в вольнячей пижаме в полоску, какая на курортах полагается (на настоящих курортах). И вид у дяди суровый, взгляд насупленный, руки, ноги, голова крупные, в два раза больше чем у меня, да и тело не маленькое, не в два, но в полтора раза точно.