Алексей Шепелев - Maxximum Exxtremum

39.

Правильно вы думаете, дражайшие мои, что и на животине сей она не остановилась. И вот я что называется не опять, а снова вижу, как она, сидя на кухне, положив ногу на ногу, вправляет себе в бугорок на кулачке иголку-инсулинку, ругается, выбивая об стол сгустки крови, облизывает руку… Показывает чудеса сосредоточенности, просит ей прикурить и показывает чудеса расслабления.

Несмотря на всю эту её обнажённую кровь, боль и т. д., всё равно это было зрелище неоднозначное, имеющее в себе нечто подкупающее, вызывающее одобрение — вам же нравится видеть лицо вашей девушки в момент оргазма — когда она закатывает глаза, пищит и задыхается, тащится — так и Зельцер начинает втыкать — это явно положительный эмоциональный пик… Но нет уже и речи о том, чтобы спеть «Ситтинг ин май рум…»

Вскоре я узнаю, что я являюсь единственным посвящённым в её маленькую тайну (звонок в дверь — «Шрек пришла! — раздражается она, прерываясь, — скажи, я сру», — и запирается с «приблудами» в сортире, а потом выходит, как ни в чём не бывало), и начинаю беспокоиться, что она угрожает большой бедой.

Я уже знаю, что авторитетом не обладаю. Авторитетом в её глазах не обладает никто. Но всё-таки я…

«Как ты думаешь, сколько за это дадут?» — и показывает мне потрёпанную книжку — «Закон Божий» издания начала прошлого века. Моя экспертиза заканчивается тем, что «я не знаю», но вдохновляет на проведение беседы, на которую уж давно вдохновлял барандель, но я всё не решался.

Сначала я читаю ей отрывок из самого начала — как Адам и Ева согрешили, вкусив от змия. Разъясняю ей, одурманенной, что такое «от змия» в широком и узком контексте, и что в любом контексте женская суть априори блядскыя. «И съ техъ поръ хлебъ свой въ поту добываютъ человеци» — эта тема нам с ней тоже особо знакома, поскольку оба мы не можем адаптироваться в мире социума, в центре которого ёбаная жаба, квакчущая адно лишь слова — «джаб» «Пропагандистская лабуда», — заявляет она, озвучивая мою мысль. «Без тебя знаю, сучара!» — я, уже слишком войдя в роль и переигрывая, пытаюсь влепить её пощёчину. В ответ она даёт мне кулаком в ухо. На несколько секунд я запинаюсь, колеблясь между тем, чтобы дать ей в обратную, осунуться, или даже рассмеяться, но вовремя беру себя в руки (не выпуская из них книги). «Любите друг друга и трудитесь — вот весь вам Мой Завет!» — наконец-то вырываю я фразу, на которой уместно и закончить цитирование, и перехожу к главному.

— Веруешь ли ты, дочь моя, в Господа Нашего? — с некоей торжественностью, но как-то без насмешки и фальши вопрошаю я, пытаясь заглянуть ей в блёкло-карие притворные очи.

Надо сказать, что её моё «поведение» ничуть не смущает. Надо сказать, что у меня всегда были некие позывы к подобным деяниям (ведь все эти «доченьки» не только эротические коннотации имеют!) — или уж Остер мозг мой и жизнь мою поколебал… Опять же, в И-нете живёт мой двойник — стоит набрать мою фамилию, как вам сразу представляется некто «преподобный Алексей Шепелёв»!..

— В каком смысле? — отвечает она глуповато, но без тени иронии.

— В обычном — веруешь ли ты, что Господь Наш Иисус Христос пришёл на Землю и умер за нас на кресте, а потом воскрес?

— Ну?

— Хуль ну! — я вскакиваю — чуть не в порыве ударить её, — я тебе задал конкретный вопрос, вернее три!

— Я не поняла. И вообще…

— Ну уж нет! — я хватаю её за запястья, разводя руки, наваливаясь на неё, пытаясь распять ее на диване.

— В кого ты веришь? Ни в кого?! Твой богъ героинъ, да?!

— Нет.

— А кто? Ты веришь в Иисуса Христа, да?

— Да.

— И что он умер за наши грехи.

— Ну да.

— А потом он воскрес — в это веришь?! — я бью её лбом в лоб.

— Верю! — визжит она, брыкаясь.

— Точно?

— Точно! Слез-зь!!

— А я что-то не очень… — отпускаю её, свалившись на пол, извиваясь, биясь лбом в пол. Она было хотела атаковать, но тут же передумала.

— Это же очень важно, — вещаю я с пола, — если Он воскрес, то и нам есть на что надеяться. Но ты вот — колешься, пьёшь, трахаешься (а ещё куришь, сквернословишь и лжёшь) — и этим только и живёшь как моментом кайфа — значит, ты живёшь моментом жизни сей, игнорируя возможность той. Пропащая, опомнись!

— А сам-то!

— Блять, я тебя щас растерзаю! Речь идёт не обо мне — я хочу узнать о тебе — как ты об этом думаешь… — тут я запнулся, словно увидев себя со стороны и опомнившись, — если, конечно, ещё можешь о чём-то думать…

— Я не знаю, Лёшь, но я думаю. И как ни странно, иногда именно об этом. — Ответила она просто, ответ меня потряс («Даже вот этот насквозь дрянной Зельцер зачем-то имеет в себе Его образ — невыносимо!»), и я попытался поцеловать ей ноги…

Сначала мне было невыносимо от того, что я считал её совсем никчёмным существом, а на самом деле она… Но через несколько минут я уже думал, что «невыносимо» — то, что она думает, что об этом думает, а сама просто держится, как всякая баба, за каркас культуры, и на самом деле таких надо линчевать!

После же этой ночью произошло ещё более существенное потрясение моего зарождающегося христианского мировосприятия. Пришёл некто Володя — довольно взрослый и нехилый мужик с русским именем и хачовской внешностью. Элька взяла ему грамм — ей за это было выделено «немножечко» — а остальное он, несмотря на увещевания Эльмиры, тут же, отвернувшись, вогнал себе куда-то в пах… Осел на стул, глаза закрылись…

Через минуту он одеревенел, перестал дышать и стал на глазах синеть. Она стала делать ему искусственное дыхание — набирала что есть мочи воздуха, прилипала к его неживому рту своим нежным-змеистым и вдыхала ему в лёгкие, так что из них даже иной раз раздавался какой-то храп. Я безвольно смотрел, не решаясь притронутся ни к телефону, ни тем более к чаю и сигарете и туповато осознавая, что через несколько минут человек умрёт, а я только вяло думаю об остывающем чае, куреве и её рте. (Да ещё как бы вот не разлыбиться от наглых «остроумных» подсказок баранделя: «Пентаграмму, блять, нарисуй ручкой (или на худой конец хуй) и в рот ему суй!») Наконец я, видя, что усилия её не дают никаких результатов («Ну, дыши, Володенька, дыши!» — причитает она в паузах, оторвавшись, приникает к его рту ухом и слушает), подошёл и взял его за запястье. Она заорала на меня, чтобы я бросил и отошёл и лучше бы намочил холодной водой полотенце. Я в страхе повиновался. И далее ситуация развивалась как бы под её контролем — это было минут наверно сорок — она делала это непрерывно: поддерживая ему голову, поддерживала его кислородный обмен своими силами. Конечно, она, бедная, мгновенно измоталась, капельки пота покрыли её лоб, начали катиться вниз, пока не повисли даже на кончике носа — я, как медсестра хирургу, промакивал ей лицо и она была молчаливо благодарна за это. Но главное — то, что она говорила между «засосами» — «Господи, помоги. Господи, спаси…» Главное — её интонация, её взгляд — более искреннего и смиренного обращения мне не доводилось слышать и видеть — если только в церкви обратить внимание на какую-нибудь потерпевшую настоящее горе женщину или просто богомольную бабу или бабку, отрешённо кладущую земные поклоны, всем своим видом как бы воплощающую непонятную и непривычную нам кротость и в то же время некую внутреннюю надежду и даже счастье — здесь говорят века православия, а не наша дрянная безмозглая джанки! А может, это действительно её душа — она у неё есть, и в отличие от многих прочих (кажется, и меня тоже) говорит к Господу Нашему непосредственно — «как так и надо»…