Алексей Шепелев - Maxximum Exxtremum

Чуть в стороне от Кольца, в детских сказочных домиках сидели два чувака и пили портвейн. Познакомила нас — это были Сеня и Макс, тоже бывшие музыканты. Они были уже в неплохом состоянии. Я жахнул порту, заел чипсами, и распивая пиво, принялся рассказывать, как я, Санич и Репа залезли вот на эти скульптуры Медведя и Мащеньки — они довольно высокие — причём с баттлами залезли и пили портвейн прям на них, чокаясь друг с другом с них!..

— Это вы вот эти черти безбашенные — «ОЗ» что ли?! — в один голос удивились они. Я тоже удивился. Оказывается, Зельцер рассказывала им, и многие рассказывали им, а я просто не очень внятно назвал фамилию, да они уже «сам понимаешь»… Они повторно довольно радикально поприветствовали меня (не то, что в первый раз!), я даже немного смутился. Очень просили, чтоб я что-нибудь прочёл. Я сказал, что сегодня не могу и вообще редко читаю, особенно на память. Я вспомнил про свою тетрадочку в рюкзачке и дал её им — они читали, дохли и всячески одобряли. Зельцер — вот уж кто явно такого не ожидал!

Мы с ней пошли в туалет — теперь уже за угол какого-то околоцерковного здания.

— Да ты насос, — говорила она, щипая меня за задницу, оборачиваясь — не видят ли они, — я-то думала, ты фуфло пишешь!

— Я же тебе говорил, пьянь, — опять чувствовалось напряжение, притяжение.

Сеня был уже в полный дуплет и неожиданно обругал нас и стремительно пустился «домой» — по замечанию Макса и Зельцера, совсем в противоположную сторону той, где он живёт. Я взволнованным- взвинченным сердцем надеялся, что Макс последует за ним, а я как-нибудь последую с Элькой к ней. Но Макс, как выяснилось после, надеялся примерно на то же. Зельцер, видимо, это смекнула, и сделала ручкой — типа «ну пока, мальчики!» — не опять, а снова! — и пьяно-размашисто зашагала прочь. Мне было неудобно, но я подумал, что мне-то в принципе и всё равно и всё равно ведь я пьян, резко подорвался, сказал: «Ну ладно, Макс, пока», отделился от него и побежал за Зельцером. Догнав её, я взял её под ручку, потом обнял за талию. Она не противилась (ведь она этого не любит), но благо меня не обнимала…

Дома мы поели бутеров, потом гуляли с престарелой-перепрелой Дуней, сидя на лавочке и выпивая пиво. На меня вновь накатила сентиментальность, я заговорил о том, что вдвоём с ней чувствую себя удивительно полноценно. Она, видно, мало понимала, о чём речь.

Как тут не вспомнить эту дурацкую легенду о том, как боги за какую-то провинность взяли и разделили человека — человека-андрогина, счастливого, безмятежно полёживающего себе на полянке и опушке, — пополам, всё-это смешали, разметали по белу свету, и вот каждый теперь ищет свою половинку…

— А, ну да, — равнодушно зевнула она.

Я решил зайти сзади — от противного.

— Особенно когда я сижу один, или, там, иду и вижу людей, которые обнимаются, целуются на улице…

Тут уж она встрепенулась!

— Бли-ин, так раздражает, вообще! — Далее последовал длинный экспрессивный, сочащийся ненавистью монолог, а я только вяло поддакивал.

Лязгнула дверь, кто-то вышел из подъезда, и она примолкла. Подошла какая-то деваха — вся такая длинная и спортивная, словно Курникова только с корта. — «Эльвир, ты что ль?» — соседка, подруга детства или вроде того. Туда-сюда, сколько зим, как дела. Я поразился, как она сразу сменила интонацию и пластинку — чуть ли не комплиментами сыпала. Я, конечно, молчал; я сидел на лавке верхом, впритык к Эльмире, засунув пальцы руки сзади ей под майку, а пальцы ноги снизу ей под трико и не успел убрать. Девушка пригляделась в темноте, хихикнула: «Да у вас, я вижу, всё в порядке! У меня вот тоже — мы вот с Костей…» — подошёл чувак и тоже с нами поздоровался и поговорил за жизнь.

Как только они ушли, она возобновила прежнюю тему:

— Блять, как же вы все заебали — во двор даже, блять, ночью нельзя выйти! А днём эти скрёбные бабки тут сидят — за каждым шагом твоим выглядывают: куда ты пошла, когда и с кем! Блять, взять пистолет — нет, лучше автомат! — расстрелять всех!

Я удох, вспомнив какую-то фразу из газеты: «Наркоман становится злобным тупым животным». Не выдержал и сказал её ей. Она обиделась, отталкивала меня, играла с собакой, игнорируя меня. Я попросил прощения, сказав, что это «пропагандистская чушь», насильно укоренил её рядом с собой на скамеечке и напористо засунул пальцы рук и ног ей в штаны. Я сказал, что и сам так считаю — что это всё отвратительно (бабки и соседи), но может не надо так радикально…

А потом мы хорошенько потрахались — можно даже сказать, с душой — после разлуки появляется свежесть чувств…

Да какая, на хуй, «свэжесть», когда я чуть…

Ладно, я кое-что пропустил — простите, дорогие мои, больше не буду!

Когда мы, идя к ней, проходили по территории рынка, я совсем расслюнявился — остановился и говорю ей: что же мне с тобой идти или нет…

— Конечно идти! Лёшь, ты что?

— Я всё же купил пистолет и сегодня хотел застрелиться.

— Ты что, Лёшь? почему? — удивление её было невинно-детским.

— Я никому не нужен, — сказал я и чуть не расплакался.

Она сама поймала мои ладони, сама обнимала меня, гладила по щекам, сама едва сдерживала слёзы (- или мне так показалось?)…

— Мне нужен, Лёша-а, мне, — она сказала это.

— Правда?

— Ну, Лёшь, ну что ты, ну хватит!

— Тогда купи колбасы — я все деньги потратил на ствол.

Она просила показать пистолет, но я сказал, что его здесь нет. Мы купили немного хорошей ветчины, и я уговорил её пройти немного пешком — хотя бы по мосту — надо ведь проветриться, да и вообще ещё рано. Она немного поныла, что надо кормить собаку, гулять с ней, но всё же пошла; руку не вырывала, было горячо-приятно, но неудобно, так как она ниже меня ростом, а когда вышли на мост, стала вырывать.

Нет, не будет у нас с тобою щастья и гармонии, умно подумал я.

В конце моста, где начиналась тень, я внезапно отпрыгнул от неё в сторону и выхватил пистолет, взведя и направив ей между глаз, блестящих и непонятных. Она испуганно улыбалась. Я, любитель театра, провернул оружие на пальце и эффектным жестом выкинул с моста — в идеале там, внизу, должна быть вода, но там заросли клёнов, свалки и гаражи — но это-то даже и неплохо: была ведь и задняя мысль, что не придёт ли буквально назавтра времечко собирать раскиданное — и только пресловутая «эффектность» не дала точно сначала рассмотреть, куда я его зашт улил… «Кожуру» я негласно выкинул по пути.

Я взял её за ручку — теперь её пожатие чувствовалось — холодное, горячее, нежное, потное. Всё было очень мелодраматично и мне очень нравилось — «Мы идём в тишине по убитой весне»…

Через день мы, как говорят в народе, разжопились («А Макс?» — сонно произнесла она поутру. — «Что Макс?» — «Он был? Куда он делся?» — «Домой, куда ж ещё? А что?» — «Ну, он ведь экс…» — «Экс-ББ»! Блядская…» — Я ещё мог шутить, и поссорились мы, кажется, не из-за этого), и в одиннадцать утра я уж лазил в зарослях между гаражами, по их крышам, по всяким извилистым тропам и импровизированным отхожим местам и свалкам — но, конечно же, ничего не нашёл.