Алексей Шепелев - Maxximum Exxtremum

Началось, дорогие мои, радикальное бомжекоряжничество — мы втроём, уставшие, озябшие, голодные и спохмельные, слонялись из угла в угол, с вокзала на вокзал, в простой человеческой надежде просто присесть: без билета вход в зал с вожделенными пластиковыми креслами запрещён, а из других мест тут же прогоняют уборщицы и милиция! Ситуация становилась до смешного абсурдной — особенно для меня, имевшего в кармане совершенно заветные волшебные бумажки — но Таня (бедная Таня, связавшаяся с нами!) с Алёшей наотрез отказывались принять мой щедрый дар даже в качестве ночи в Зале Повышенной Комфортности (тоже тыщи две-три), и мы в очередной раз в ветреной ночной мгле обходили снаружи очередной вокзал, ища ларёк, где можно купить дешёвого пива…

Вернувшись, я позвонил Зельцеру и сказал, что у нас всё нормально и приеду в 22:12 — жди… В поезде, конечно же, тоже было как-то нехорошо. Вагон наш оказался самым последним, богом, проводниками и разносчиками продуктов и напитков забытый, и вообще там было удивительно грязно, холодно, сильно трясло и присутствовали только мы вдвоём, а потом подселился какой-то босой бомж в прогоревшем одеяле (он, конечно, напоминал не что иное, как труп). Сразу вспомнилось, что последний вагон обычно используется для перевозки зеков и прочего, а Алёша увидел у сортира табличку с надписью «Москва-Тамбов», тогда как поезд был проходящий, кажется, Астраханский… Короче, мы вообще подсели на измену, туда ли мы едем… а когда нас пару раз перецепили и поволокли вообще незнамо куда… А когда, мы собравшись и обрадовавшись, сверили на часах и билетах время прибытия (22:12, как вы помните) — а за окном было непонять что, и поезд не остановился… Не остановился он и в 22:30 и в 23:12… Измена достигла предела, но тут появился проводник и сказал нам, что время прибытия 02:10, а 22.12 — это число. Чудовищно хотелось есть, но он сказал нам, что из нашего вагона в ресторацию пройтить нельзя — скоро Мичуринск, к упите пирожков.

Третий час! Мне ведь теперь больше и некуда, кроме как к ней — только она поди, прокляв самое имя моё, спит уже и может и не открыть. Взял такси за стольник (не насос ли я?) и вот уже у дверей ея…

Она ждала. Я, не зная с чего начать и как вообще это передать, обрисовал ей всю безнадёжность нашего с Алёшей положения, но она не поняла — ожидалось ведь чудесное возвращенье меня в облике квадронасоса, а прибыл я в виде самого обычного монозасифанского ишачка. Вместо ожидаемых призов и двух тысяч я выгрузил на стол две белых кучки: кубики сахара и плиточки мыла — всё-это я начал собирать ещё в гостинице, и теперь их было довольно-таки много — достаточно для того, чтобы подумать, что сие есть весь мой трофей… Одновременное угнетенье и возбужденье нервной системы не давало ни говорить, ни сидеть, ни говорить, ни обнимать — в то же время я делал всё это, не зная, что делать и как бы не осознавая, что я делаю и зачем — само существованье было проблемой… Единственное, что я знал точно — что не хочу выпить — и, какой бы нектар мне не предлагали, не захочу ни завтра, ни послезавтра, и, скорее всего, вообще никогда! Тут она, конечно, выпростала бутылку «Яблочки» — сказала, что очень ждала меня, и сама её купила, чтобы отметить мою победу … Я чуть не набросился на неё, чтобы удушить. Скрепившись, начал в очередной раз объяснять… Ну ладно, ладно, мы выпьем завтра … Ну Лёшь… «К-ка-акой й-а т-тебе «Лё-ша!?» — подсказывает баранчик с прибалтийским высокомерным акцентом, но пить всё же пришлось… И, как ни странно (фу, как грубо это «Яблочко»!), к лучшему…

«Ты не изменял мне там?» — неожиданно пропищала она, полушутливым или полупьяным тоном, и я, едва успев растерянно и профанистично ответить «Не-а», прыгнул — на неё — в неё, как в пучину вод…

33.

Анжелика, закинув в меня и в себя по парочке недамских порций, повиляв в моих отстроенных на неё опциях своей непростительной попкой в каких-то супертонюсеньких спортивных штанишках, взяла полотенце и исчезла. Остались Пахомова, Кирильченко, ещё кто-то. Поила теперь меня, удивляя своим примером, Таня. Я не мог ей отказывать… Мы сидели на кровати рядом… всё ближе и ближе… её рука касается моей, она потихоньку меня обнимает за талию, я вкрадчиво обвиваю рукой её талию, трогая за животик… Она даёт мне ещё что-то пить, потом укладывает на кровать… Я уже очень пьян и не могу ничего другого. Она ложится рядом, лицом ко мне, гладит мои волосы, лицо… её лицо всё ближе и ближе… Отвернувшись ото всех, прикрываясь ладонями, мы целуемся… Я понимаю, что это был её поцелуй, и улучив момент, когда, как мне казалось, на нас никто особо не смотрел, я атаковал её сам — губами, языком, зубами, а рука моя отточенным, нагло-уверенным движением сзади — где никто не видит — проникла к ней в штаны под трусы и мои пальцы уже ласкали обе ее «точки сборки» — наверно её это даже немного смутило, но и подлило масла в огонь… Она поняла и оценила мою игру — как только на нас не смотрели, я совал ей под одежду руку, лаская ее, а при малейшей опасности выдёргивал, напуская на себя «пристойный» вид, даже пытался что-то говорить… Бедные Кирильченко с Пахомовой, которым всё-это пришлось наблюдать — впрочем, думаю, обламывались они лишь в том, что не могли сами изобразить что-то подобное — а в остальном им было весело и удивительно смотреть на нас и пить вино. Однако природа вскоре всё больше брала своё, и конечно же, пришла мысль, что в таких условиях дело не удастся довести до предусмотренного ей, природой, конца.

«Пошли ко мне», — шепнула Таня. Однако мне, пьяно-совестливому, такое предложение показалось верхом неприличия — а как же её руммейт Светлана Эст, а как же Данила… Короче она взяла и резко срулила — может даже обиделась.

Я вышел в коридор и вроде как стал думать. Несмотря на позднее время в коридорчике на диванчике сидели Дина и Сокол. Я присмотрелся и понял, что Танина дверь не закрыта. Ну, подумал я, они-то уж точно доложат, и не сказав ни слова, шмыгнул в номер.

Она стояла у окна — она меня ждала! Я захлопнул дверь, кинулся к ней, присев, обхватив под колени, поднял её, целуя в живот… Взахлёб целовал ее, держа навесу — рука просунута под промежность — стаскивал одежду — вся такая податливая, горячая, мягкая, уже постанывает-скулит, трусики хоть выжимай…

Отпустил ее в постель, сбросил с себя одежду и к ней. Сплелись в яростной схватке, освобождая друг друга от трусов. Она там очень мокрая и волосатая — не сказать, чтоб мне это нравилось (извечные бэкграунд-мыслишки), но зато легко. Я на ней, она вся трепещет и со своим безумным ритмом распалённой природной похоти приподнимается мне навстречу, стонет — не сказать, чтобы мне понравилось такое рвение — ведь совсем уж привык к неподвижному Зельцеру. Кончил, конечно же, сразу же. Вот так дорогие, какой облом девушке — сколько всего, и тут тебе полторы минуты секса, и всё — мужской пресловутый храп. Что Данила, что я — одна (1-я) позиция. А ведь, милые дамы, это только самое начало… Она видно уж решила меня великодушно простить — всё-таки первый раз и я был действительно очень сильно пьян — ласково гладила по щекам, я чуть не плакал, чуть не шептал «мама»… Но нет — ты хотела не этого и я тебе хотел не это! — я вздрогнул как от разряда дефибриллятора и набросился на неё зверски. Она кусалась (прокусила мне губу), царапалась (длинные ногти), скулила (я затыкал ей рот), трепыхалась и металась (ортопедический матрасик — е!), ноги ее были задраны мне на плечи…