Джон Кинг - Тюрьма

А за спиной этого строптивого типа длинный мужчина смотрится в маленькое зеркальце, тщательно протирая лицо куском ткани. Сегодня вечер пятницы, и не важно, где ты, в какой ситуации, люди во всем мире желают веселиться, оторваться за весь уикенд. Они смывают с себя въевшуюся грязь и наряжаются, выходят из дома, чтобы выпивать и встречаться с друзьями, ужинать со своими семьями, горделиво прогуливаться по главным улицам или по площадям, стоять на углах, прохаживаться и любоваться романтическим океаном. Некоторые хотят подраться. Человек с зеркальцем наклоняется ближе и любуется своим отражением, и ему плевать, что на него кто-то смотрит и что-то там думает по поводу его роста и худобы, он знает, что все могло бы быть гораздо хуже. Он будет выглядеть наилучшим образом, что бы ни случилось, влюбленный в самого себя, потому что, может быть, никто другой в него и не влюбится; и когда тот задира, калечащий мозги, замечает мой взгляд, он поворачивается и начинает говорить, а длинный даже не напрягается, чтобы повернуть голову, он выпаливает сентенцию, от которой задира убирается прочь, как надоедливый ребенок. Он захлопывает за собой зеленую дверь, пропадая во внутренней темной пещере, и знакомый запах разлагающихся мочи и дерьма идет фоном к эху.

Я не обращаю внимания на этот темпераментный приступ гнева, а вместо этого слушаю стук домино по столу, сочный звук в тон угасающему звону тарелок, мужчины драматически жестикулируют, стучат кулаками по столу, смеются, проигрывая или выигрывая, щелкают четками. Франко говорит, что он пытался меня разбудить, когда принесли ужин, но я спал слишком крепко; и он помнит, как сильно он сам был шокирован по прибытии сюда, он использует слово «травма», он оставался обессиленным неделями, и его усталость превращалась в апатию, такая вот битва — продолжать битву внутри, в мыслях, мой друг, меня била полиция, по ступням ног, но до больницы дело не дошло. Его другу повезло не так сильно. Но прошло уже много времени с тех пор, когда я последний раз что-то ел или пил, и Франко приносит мне пластиковую бутылку, и я жадно глотаю воду. Вода теплая и прокисшая, но мне все равно. У него есть пузырек с йодом, и он со мной поделится, и это важно — бороться с дизентерией и другими болезнями, которые сделают жизнь еще тяжелей, паразиты изо всех сил пытаются засесть в кишках и внутренностях заключенных. Франко возвращается к Джорджу, тот перемещает своего короля и ждет ответного хода Франко. И мне хорошо, и я снова хочу заснуть, я осознаю, что они играли в шахматы часами.

Зеленая дверь распахивается, появляется задира. Он снова смотрит на меня, но я его не замечаю. Он подходит ближе, и я знаю, чего он хочет, чувствую твердость его сжатого рта, и пытаюсь решить, что делать — не жди, пока он ударит тебя, бей первым, сделай этого уебана и после нескольких часов, проведенных здесь, я не могу знать расстановки, не могу знать, есть ли у него нож или он собирается драться на кулаках. Он неподвижно стоит у моей кровати и говорит. Он не спрашивает меня, как я себя чувствую, не холодно ли мне, не жарко ли, хочу ли я корку его хлеба или миску супа, которую он занычил. Я встаю на ноги, а он раскачивается на пятках, раздувая грудь, ну прямо продавец мороженого, только с мышцами и гетеросексуальным взглядом. Он бьет по кровати, он сильный, он приседает; и игра в шахматы приостанавливается, глохнут звуки, и дети распевают — бой — бой — бой — бой — и бегут смотреть на драку; разница в том, что мы уже взрослые и должны лучше все знать, а остальные в ожидании смотрят, смогу ли я постоять за себя, и некоторые подходят, чтобы посмотреть, а задира указывает на мои ботинки.

Они не совсем удовлетворяют последним модным тенденциям дизайнеров, но дело не в этом. В счет идет только его цель. Всегда найдется ссаный идиот, играющий в такие игры, и у меня нет способа спрятаться, даже если я и захочу. Уважение — это все. Уважение и страх. Эти два качества почти всегда идут рука об руку. Я не могу дать ему шанс поиздеваться над собой, просто потому что я устал и не хочу, чтобы меня дергали. Это хуже, чем быть трусом. Лень — это грех. Каждый истинный трус закончит тем, что будет отпизжен, я насмотрелся фильмов и не мечтаю закончить свои деньки в качестве очередной подвесной тюремной груши. Хотя это смешно, больше всех выебываются слабаки. Вот такая шняга для развлечений. Этому быстро учишься. И он смотрит на ботинки «Конверс» под моей кроватью, которые я снял, наклоняется и поднимает их, поворачивается, чтобы уйти. У меня хрустит позвоночник, и мне хочется петь.

Доля секунды уходит на то, чтобы встать и схватить свои тапки, сильно толкнуть его в грудь, и он спотыкается, пятится назад и падает на кровать. Он взбешен, наши глаза встречаются, и за его изумлением просматривается страх, и я тотчас же понимаю, что я его сделаю, если захочу, но мне не нужна драка, я не хочу начинать свой срок в одиночестве, черт знает, что они делают в этой дерьмяной дыре, чтобы наказать человека. Утром он отправится домой, и ему не нужно проблем. Мы оба знаем истину. Я иду своей дорогой, а он идет своей и не хочет еще раз быть пойманным. Несчастный ублюдок со шрамами на лице и татухами на запястьях, но я отчаянный, я сам по себе и мне нечего терять. Он останавливается, взвешивает все за и против, его лицо наливается кровью, становится пурпурным, и этим он напоминает мне судью, он презрительно ухмыляется и наклоняется вперед; и я чувствую запах мыла, запах мороженщика, снова думаю о продавце мороженого и изо всех сил бью ему по зубам.

Он пошатывается и опирается на стену, но удерживается на ногах. Он изумлен, играет желваками. Люди, которые пришли насладиться зрелищем, отступают. Некоторые уходят. Он оглушен ударом, он увидел изгоя, которого можно третировать, легкую мишень, — и недооценил ситуацию. Этот ебанутый иностранец удосужился за себя постоять. Это его выбор, он понимает, что я отчаянный. Он должен решить, что важнее — его гордость или тот факт, что утром он выйдет из тюрьмы и прыгнет в такси, вернется домой и встретится со своей семьей, с друзьями, выпьет и даже, может быть, займется любовью с красивой женщиной. Он сможет наслаждаться хорошей пищей и свободно передвигаться, делать все, что взбредет ему в голову. Я сажусь и засовываю ботинки обратно под кровать. Он не делает ничего. В конце концов разворачивается и уходит. Щелкают костяшки домино, раздаются карты. Игра в шахматы продолжается.

Я не хулиган. Я ненавижу споры и насилие, но я знаю, что мне надо выжить. Я мельком смотрю на задиру, который теперь находится в другом конце комнаты, внезапно занятый раскладыванием своих вещей, готовится к освобождению, избегает взглядов окружающих, и я качаю головой, пытаясь представить, каково ему живется с самим собой, с ошметками собственной гордости.