Пьер Гийота - Могила для 500000 солдат

— Ты развратил нашего генерала.

— Ну надо же! Он стал другим, ваш генерал, он положил на вас, на вашу войну, на ваши пытки; знаете, куда он пристроил свои галуны? А Монсеньор и Бог? Святой Пиньоль, моли Бога о нас.

— Молчи.

— Не бойтесь, я не буду вас насиловать. Вы слишком худосочны.

— Как ты разговариваешь с генералом?

— Как проститутка, каковой я и являюсь, господин капитан. И он мне отвечает, как проститутка, каковой он мечтает стать.

— Приходи после ужина в мою комнату.

— И вы туда же? К вам… Нет, господин капитан, не хочу. Не было дождичка в четверг.

— Приходи, если мы сбежим с острова, я, Тивэ, Эмилиана и Серж, ты присоединишься к нам?

— Вы меня бросите на том берегу, а я не хочу снова встретить тамошних мужиков.

— Мы любили бы тебя.

— Я хочу одного: чтобы меня прикончили здесь.

— Почему ты хочешь умереть?

— Потому что я ублюдок. Я не существую. Я ничего не умею делать. Так, по крайней мере, останется хоть запись. Когда я сдохну, струя мочи стечет на руки медсестры или монашки, месть, господин капитан. Мир — большой бордель: все дети продаются.

Солдат запускает пятерню в шевелюру, когда он вынимает ее, черная полоса — жир и машинное масло — проходит посреди его лба; корни волос слегка кровоточат. Капитан кладет ладонь на плечо солдата, на его ладонь, прижатую к шейной артерии, тот всхлипывает, прижимает плечо к виску, касаясь щекой ладони Ксантрая, его губы на мгновение прижимаются к верхним фалангам пальцев капитана. Ксантрай ощущает у своего запястья горячую дрожащую щеку, благоухающую, как свежая роза под пылающим утренним солнцем.

— Насекомое живет достойнее меня, оно может родиться, жить и умереть свободным и невинным, укрывшись под одной и той же травинкой, никому неведомое, никем не тронутое.

— Прости, что я тебя оскорблял. Ты поедешь с нами?

— Не отнимайте у меня моей свободы. У вас в головах возник чудовищный образ борделя. Для меня это естественное состояние. Вы подчинялись гувернантке, я — сутенеру. Вы учились наукам, я — любви. Я знаю, как распорядиться своим телом. Я умею быть красивым без оглядки, когда я ссу и когда я сплю; я могу быть черным, желтым, красным, негром, викингом, греком, рабом на галерах; моя слюна, грязная, как пена прибоя, плещет по животам мужчин, как прибой, проливается в их открытые рты, как капли дождя, жжет их веки, как капли дождя, стекающие с листьев, мой живот втягивается и набухает под их губами, как болотная жижа, я привязан цепями, прибит гвоздями к кожаной кушетке, к измятой постели, к мокрому тюфяку, к липкому кафелю, к цементу, под моей спиной лопаются раздавленные черви.

— Молчи, молчи.

— Ребенком воспитательница положила меня, закутанного в одеяло, на пороге борделя, чья — то рука поднимает меня за волосы, воспитательница убегает, я молчу, страх толкает меня в душный зал, где плещут волны спермы и вина; одеяло сдернуто, брошено под кушетку, посреди зала молодой человек делает записи в расходной книге; рука хватает меня за горло, сжимает его; в глубине открывается дверь, из темного сада в мое лицо веет дыхание ветра и трав; рука поднимает меня за загривок, как котенка.

— Откроет ли Божество свое сердце, когда мы будем пить кровь его сердца? Когда оно разбудит меня, прикоснувшись солнечной рукой и сосновыми губами? Когда пройдут женщины, взыскующие материнства, молодые вдовы с хриплыми, нежными, сюсюкающими голосами, не отвернет ли оно глаз от моего полуголого тела, скорчившегося в фонтане, где ледяная вода плещется у меня между ног, а мою намокшую голову удерживают в объятьях солнце и песчаный ветер?

Тивэ вытягивается на раскладушке, скрестив ладони под затылком.

Все правильно. Я, наконец, один. Я грязен. Попытки побриться нелепы, я сожалею о ледяной воде Мэзон Форестье этой зимой, утром натянувшийся брезент палатки касается моего колена. Первым делом умыться, чаще смотреть в окно, чтобы не забыть дневной свет, переставлять три часа в день ящики на стеллажах, поднимая их на вытянутых руках, вслушиваться в голоса, в лай собак, в шорох песчинок, смотреть на сокращения мышц допрашивающих меня офицеров, не размякать с Ксантраем. Мыслить, а не мечтать: пусть Ксантрай мечтает за меня.

Солдаты плотными группами спускаются в нижний город; дети, вскарабкавшись на кучи отбросов, непристойно жестикулируют, солдаты смеются, с криками бросаются вперед; дети отступают, снова приближаются, подбирают отбросы и кидают их под ноги солдатам. Голый мальчик встает со сломанной кроличьей клетки — мужчина прячется за эвкалиптами — поднимается на мусорную кучу; солдат прицеливается в него, ствол автомата опускается к его ступням, поднимается вверх по ноге, солдат видит стекающую по ней струйку спермы, смешанной с грязью; солдаты уходят, мужчина выходит из-за дерева, подбегает к клетке, на которую, раздвинув ноги, улегся мальчик, уткнувшись лицом в старую, гнилую, перепачканную дерьмом подстилку, впалая грудь касается гвоздей и железной проволоки, член прижат к сетке; солдаты с автоматами в руках взбираются на развалины и насыпи; голые дети с перевязанными тряпками членами, коленями, горлами, с красными спинами, ягодицами, щеками, поднимают покрытые соломой головы у ног солдат; в еще теплых норах дрожат, кружатся, пищат крысы; солдаты проходят перед прачечной напротив казармы десантников, на границе двух частей города; они останавливаются: стеклянная дверь приоткрыта, один из солдат прикладом автомата толкает дверь: Джохара в глубине лавки гладит рубашки и гимнастерки; ее мать, сидя на солнце в наполненном испарениями дворике, шьет без наперстка; солдат подходит к Джохаре.

Девушка кладет утюг, ее руки вцепились в гладильную доску, ладони и пальцы лежат на горячей ткани, обуглившейся в середине доски, солдат подходит с автоматом в руках, наставляет его на Джохару, другие солдаты топчутся снаружи, закуривают; солдат набрасывается, опрокидывает доску ударом колена, размахивая зажатым в руке автоматом, свободной рукой хватает девушку за плечо, привлекает ее к себе, стволом автомата закрывает дверь во дворик, поворачивает ключ; мать стучит в стекло, кричит, пар понемногу заволакивает стекло; мать бежит к другой двери, открывает ее, выходит в сад, потом на улицу, солдаты отталкивают, потом окружают старуху; та встает на колени, бьется головой в колени неподвижно стоящих солдат, хватает руками их гимнастерки, щиплет их бедра; в лавке солдат опрокинул Джохару на кафельный пол, приклад автомата разбил стеклянную банку с водой, плечо Джохары упирается в доску, солдат, не выпуская автомат, другой рукой задирает ее платье, она тычет пальцами в глаза, в ноздри, в рот солдата.

Он плюет девушке в лицо, подминает ее под себя, свободной рукой рвет платье на лоскуты, мнет их, засовывает между ног девушки, вынимает, подносит к лицу, рвет зубами, сплевывает куски ткани на обнаженный живот девушки. Потом убирает с лобка девушки все лоскуты, все нитки, разглаживает волосы в паху — так зверь расчищает свою нору; его рука поднимается, расстегивает ширинку; его бедро, вся правая половина его тела прижимает левый бок девушки; от его лица к ее лицу тянутся волокна слюны; пальцы девушки скребут ткань гимнастерки на плече солдата, тот трется щекой об ее пальцы; он вынимает член, колено девушки поднимается, касается члена, она скользит взглядом по кафельному полу, совсем близко на синих ромбах плитки блестит утюг, одна рука девушки скребет плечо солдата, другая тянется к утюгу, хватает и поднимает его; солдат направляет свой стоящий, как змеиная голова, член в пах девушки, другой рукой он отбрасывает автомат, блестит поднятый вверх раскаленный утюг, электрический провод обмотался вокруг запястья девушки, солдат отпускает член, утюг прижимается к его ладони, обожженная кожа шипит, солдат кричит; девушка сильнее прижимает утюг к его ладони, он корчится и падает навзничь, обмякший член скатывается по ткани штанов; пот, струящийся по носу, затекает в глаза, ослепляя их, пот омывает уши, горло, затылок; девушка встает, убирает утюг; солдаты несут раненого на руках, тот кусает обгоревшую ладонь, кусает запястье, кусает до крови руку; радист по рации вызывает медпункт десантников; мать и дочь заперлись в дворике за лавкой; дети, набившиеся в сад, смотрят на двух обнявшихся женщин; запах горелого мяса, проникающий сквозь обрешетку, будит спящего на соломе чердака Кмента.