Яна Гецеу - Неферомантика. Маленькие детские повести

Брага была крепка, крепче прежней, и язык мой больше не советовался с головой.

— Слушай, как тебя там? — начал я нерешительно, чтобы забить муторный страх. Девушка нервно переводила взгляд с него на меня, и обратно, видимо почувствовав, уж не знаю чем, что речь пойдет о ней.

— Иди, — коротко кивнуло Оно покойнице, и та удалилась, неуверенно оглядываясь.

— Зови уж «Оно», раз начал! — усмехнулся он, глядя на меня.

— Да нет, неудобно так, как-то!

— А чё «неудобно»? До этого удобно было, ни че?

— Не, ты меня не сбивай! — уперся я, снова ощущая родные объятья Господина Зелена Змия: — Ты мне скажи вот че! — и тут я глубокомысленно заткнулся, как и всякая пьянь, которая резко забывает, что собиралась только что сказать. А вспомнить уж никак!

— Хм, ты о чем? — он сделал вид, что озадачен, а сам, гад, улыбался! Ну, нет, меня не собьешь! Поглядев на костер, я увидел множество девченок, красивых даже отсюда.

— Слышь, а че они не гниют? — чувствуя себя совсем тупым, спросил я. А разве, вообще, это хотел спросить?

— Че — не гниют? Гниют, — ответил он совершенно спокойно: — Только медленно очень.

— А-а… А это… — я, кажется, опять забыл, чего хотел. Да блин!

— А, да, отпусти ее, что ль? Че мучаешь!

— Кого?

— Ну… ее! Девку эту. С которой ты целовался.

— А-а, во-он ты про че! А я-то думаю, че прикопался, че надо!

— Ну, я и говорю! — обрадовался я.

— Да-да, вот ты и говоришь, — заржал он. Я захихикал вместе с ним.

— Нет! — вдруг совершенно серьезно, как ударил он, уставясь на меня.

— Чего — нет? — не въехал я.

— Ничего нет! Иди, погуляй лучше! Когда еще придется?

Он вскочил, и поволок меня за собой к костру. Там бренчали балалайки, свистели и переговаривались дудки — а вместе так весело, так разухабисто! Мертвецы, кто посвежее, половчее отплясывали, а кто поплоше — неуклюже топтались, щеря черные зубы. Девки визжали, мужики ухали. Шальной дух праздника не на жизнь а на смерть — буквально! — витал в воздухе вперемешку со сладковатым приторным духом разложения.

— Эх, да так твою растак, да мать твою об угол!! — заорал я. Удалая дурь ударила в голову, и я пустился вокруг костра. Ноги слушались плохо, но мне наплевать.

— Хой-хой, ненавижу жизнь!! Оп-па, под-дохнуть!!! — вопил я, сколько есть дури. Мертвецы ржали, и радовались. Видимо, даже для них я — потеха. А я не жалуюсь — на то и Шут.

— Веселись, народ! Гуляй! Эх, да мать твою, грех!

Мне стукнуло в башку — а не сигануть ли через костер, в человеческий рост?

— И сигану!

Разбежался — и р-раз!!! — небо закачавшись, накренилось, я поцеловался с землей…

…и это последнее, что я помню, лежа в сырой и затхловатой темноте. Башка разламывается, особенно в затылке. Я пощупал его деревянной рукой — шишка! Огроменная шишара, какой у меня еще не бывало! Эй, а может у меня и сотрясение имеется? Раз «чердак разобран», значит, я где-то неслабо навернулся, по-пьянке обычное дело. При сотрясениях, кажись, слабость и тошнота, насколько я помню из детства. Но ведь с «пошмелья» то же самое! Ну, так и как же я пойму, где последствия веселья, а где сдвиг мозгов? Руки трясутся при мысли о том, чтобы встать. Блевать тянет. А лежать-то жутко неудобно — под спину, пониже лопаток, давит камень — не камень, кирпич ли, хрен поймешь! И ведь, зараза, как раз где у меня два позвонка не на месте! Но сдвинуться толком не могу: только шелохнуся, все внутренности решительно ползут к горлу, протестуя. Нет, лежать тихо, и ждать, пока само уймется!

Я полежал тихонечко, прикрыв вылезающие глаза ладошками. Скоро стало будто легче, я решился даже аккуратно их приоткрыть. Подумал — да! без последствий! — что надо бы уже выяснить, где хоть валяюсь. Пошарил рукой — доски, сыроватые, вроде некрашенные, кожа не цепляется за обколупки краски. Когда глаза привыкли, разобрал, что надо мной низкий потолок, кое-где рассохшийся, и в щели свисает какая-то дрянь, типа пакли. Свет не пробивается нигде, это мне показалось. Неловко повернув башку, вгляделся в угол, там что-то… дежа-вю какое-то! Я здесь был? Какая-то доска, паутиной затянутая, и эти… не-ет! Ма-ма! Опять они — ГЛАЗА! Это ТОТ ДОМ!!!

Бежать, прочь бежать! Ужас застил разум, и я, ободрав колени, расшибив левую кисть, помчался прочь. На пороге споткнулся, зацепился щекой за гвоздь, но, почти не заметив этого — скорее, только скорее! — вылетел из кошмарного дома, и помчался по росе не знаю куда, лишь бы отсюда подальше!!

Силы пьяницы и ганджамана надолго-ль хватит, и вскоре я перешел на шаг, задыхаясь. В груди зверски ломило, каждый вдох давался с трудом, слюна вязла во рту. Пошел совсем тихо, сбиваясь, потом остановился, тяжко схаркнув тягучую смесь крови и слизи. Я не лечился и матери не говорил, но кровью харкаюсь давно, и так надеялся там, в городе скоро подохнуть, злорадно подозревая у себя чахотку. Врачи чего-то вяло прописывали, но кому это надо? А вот сейчас я не смогу удрать, и умру от ужаса. Страх колотится в горле и голове, сводит живот, но бежать больше нет сил. Только быстро идти. И то больно очень, но мысль о том, чтобы дожидаться, когда меня сожрут эти глаза в углу — невозможна! О, Боже, позволь мне умереть самому! Отправь меня в ад, но только не к нему! Кровь колотилась в голове и конечностях, и вдруг разом стало больно во всех ушибленных и ободранных местах. Я не знал, за что схватиться. Собрал все силы и заставил себя бежать, как-нибудь, почти не дыша, но бежать. Колени плохо сгибались, я то и дело переходил на шаг, но снова пускался в бег. Из разорванной щеки текла кровь, измазала уже всю грудь, я зажал ее рукой. Кровавая слизь запекалась на губах, стекала изо рта, но некогда даже схаркнуть. Впереди возникла знакомая калитка, ноги сами несли к бабке. В глазах помутилось и совсем потемнело, они готовы были вылезти, так давило изнутри. Голова горела и летела к чертям. Я втиснулся в калитку, и, чувствуя удушение полное, рухнул на крыльцо. Прохрипев:

— Баб…ка, поды…ха…ю…

Кровь хлынула горлом, и хватая скрюченными пальцами образ смеющейся Король, провалился в бездну.

— Ну, че, будем ждать когда сам прочухается, или может, пнём его под ребра? — зло предложил противный, тощий какой-то голос.

— Не-ет, он сам уже очнулся! Вон, смотри, веки дрогнули!

Боже, снова оно! Нет, мне точно от него не убежать!

— Ну, и чё тогда, пусть встаёт! — это кажется Дамир сказал, раздраженно так! Вот подлец, и он здесь. Но нет, глаз я не открою! Пусть так жрут, хотя бы не видеть их.

— Нет, пусть сначала путем в себя придет, сам глаза откроет. Видишь же, не хочет с нами говорить. Или не может, вон кровищи-то че! — это оно.

— Вот и я говорю, — опять тот первый тощий голос.

— А может, я сначала его к себе возьму, больной ведь он…

— Машенька, а тебе слова никто и не давал! — ласково так, оно.