Джонатан Фоер - Мясо. Eating Animals

«Комиссии чинили серьезные препятствия в ходе проверки и выработки согласованных рекомендаций… Одни представители промышленного сельского хозяйства рекомендовали членам Комиссии авторов для технических отчетов, а другие в то же самое время отговаривали этих авторов принимать участие в нашей работе, угрожая прекратить финансирование исследований для их колледжей или университетов. Мы постоянно сталкивались с фактами значительного давления промышленности на область академических исследований, на политику сельского хозяйства, на государственное регулирование в этой области».

Влиятельные лица в промышленном фермерстве знают, что их модель бизнеса зависит от потребителей, которые не могут видеть (или слышать) то, что они творят.

Освобождение

Из зернохранилища доносились мужские голоса. Почему они работают в 3:30 утра? Включают механизмы. Какие? В разгар ночи явно что-то происходит. Но что?

— Одну нашла, — шепчет Си. Она отворяет тяжелую деревянную дверь, высвобождая прямоугольник света, и входит. Я следую за ней и закрываю за собой дверь. Первое, что привлекает мое внимание, — ряд противогазов на ближней стене. Зачем в загоне противогазы?

Мы движемся дальше. Тут десятки тысяч индюшат. Они размером с кулак, перья у них цвета опилок, их почти не видно на полу, покрытом опилками. Индюшата жмутся друг к другу и спят под нагревательными лампами, установленными, чтобы заменить тепло, которое дают их мамаши-наседки. (А где их матери?)

В этой скученности была какая-то математическая система. Я на мгновение оторвал взгляд от птиц и окинул взглядом помещение: фонари, кормушки, вентиляторы и нагревательные лампы были расположены на одинаковом расстоянии в идеально воссозданном искусственном дневном освещении. Кроме самих птиц, здесь не было ни единого намека на то, что можно назвать «натуральным» — ни клочка земли, ни окна, через которое льется лунный свет. Меня поразило, как легко забыть естественную жизнь и начать любоваться технологической симфонией, которая с такой точностью управляет этим маленьким миром-в-себе, увидеть эффективность и власть механизма, а затем воспринять птиц как продолжение или зубец этого механизма, не как живых существ, а как его часть. Чтобы отнестись к этому иначе, нужно сделать усилие.

Я смотрю, как индюшонок с трудом пытается протиснуться сквозь кучу птиц, сбившихся вокруг нагревательной лампы, и пробраться в самую середину. Затем на другого птенца, который сидит прямо под лампой, кажется, он доволен, как разлегшаяся на солнышке собака. Потом на третьего, который вообще не двигается, не заметно даже дыхания.

Поначалу все это выглядит не так уж плохо. Птиц очень много, но они кажутся достаточно счастливыми. (Ведь и человеческие младенцы живут в переполненных яслях, не правда ли?) И они такие симпатичные. Чувствую приятное возбуждение оттого, что вижу именно то, на что пришел посмотреть, и то, что я стою среди всех этих птенцов, доставляет мне удовольствие.

Си отходит, чтобы дать воды совсем сникшим птицам в другой части загона, а я расхаживаю на цыпочках, пристально вглядываясь и оставляя нечеткие следы от башмаков на опилках. Почувствовав себя среди индюшат увереннее, я хочу хотя бы подойти к ним поближе, если уж нельзя брать их в руки. (Первым приказом Си было никогда к ним не прикасаться.) Чем внимательней я вглядывался, тем больше видел. Концы клювов индюшат почернели, как и кончики пальцев на лапах. У некоторых на макушке виднелись красные пятна.

Поскольку птиц очень много, требуется время, чтобы разглядеть и понять, сколько среди них мертвых. Некоторые забрызганы кровью; другие покрыты язвами. Кажется, что некоторых распилили; другие, точно палая листва, высушены и сметены в кучки. Некоторые изуродованы. Мертвые — исключение, но практически не найти места, где не было бы хотя бы одного мертвого индюшонка.

Я иду к Си — на это уходит целых десять минут, но это неважно. Она опускается на колени. Я приближаюсь и становлюсь на колени рядом с ней. На боку лежит индюшонок и дрожит, лапы его вывернуты, глаза покрыты коростой. На проплешинах видны струпья. Клюв слегка приоткрыт, а голова дергается взад и вперед. Какого он возраста? Недельный? Или ему уже недели две? Он был таким всю свою жизнь, или с ним что-то случилось? Что же?

Си знает, что делать, думал я. И она знала. Она открывает сумку и вынимает нож. Занеся руку над головой индюшонка (крепко ли она его держит или только прикрывает ему глаза?), она перерезает ему горло — освобождая от бессмысленных мук.

2. Я тот, кто глубокой ночью оказался на чужой ферме

Та маленькая индюшка, которую я умертвил, освобождая, о, как это было тяжело! Как-то, много лет назад, мне довелось работать на птицефабрике. Я был забойщиком-дублером, это значит, что в мои обязанности входило перерезать горла курам, которые выжили после автоматического горлореза. Таким способом я убил тысячи птиц. Может быть, десятки тысяч. Может быть, сотни тысяч. В такой ситуации перестаешь понимать, где ты, что делаешь, как долго ты это делаешь, кто эти животные, кто ты сам. Срабатывает инстинкт самосохранения, иначе можно сойти с ума. Но это и само по себе безумие.

Итак, благодаря работе на забойном конвейере я узнал анатомию шеи и научился убивать курицу мгновенно. И я был абсолютно убежден, что это правильно, ибо избавляет ее от страданий. Но это было трудно, потому что каждая конкретная курица это не просто одна из бесконечного множества птиц, которых необходимо умертвить. Это личность. В этом вся трудность.

Я не радикал. Почти во всем я человек умеренный. У меня нет пирсинга. Нет экстравагантной стрижки. Я не принимаю наркотики. Политически я либерал по одним вопросам и консерватор по другим. Но, видите ли, промышленное фермерство это вопрос умеренности, и некоторые наиболее разумные люди согласились бы с этим, имей они доступ к правде.

Я вырос в штатах Висконсин и Техас. У меня была типичная семья: отец занимается (и по сей день) охотой; все мои дядья ставят капканы и рыбачат. Мама готовила жаркое на ужин по понедельникам, курицу — по вторникам, и так далее. Мой брат был чемпионом страны в двух видах спорта.

В первый раз я узнал о проблемах фермерства, когда один друг показал мне несколько фильмов о том, как убивают коров. Мы были подростками, и это было такое же непристойное дерьмо, как и видеофильм «Лики смерти». Он не был вегетарианцем — никто не был вегетарианцем — и не пытался сделать вегетарианца из меня. Все это было ради смеха.

В тот вечер у нас на ужин были куриные окорочка, и я не смог съесть свою порцию. Когда я взял его в руку за косточку, он не то что показался мне курицей, он и был курицей. Наверно, я всегда знал, что ем какое-то существо, индивидуум, но раньше это меня не волновало. Отец поинтересовался, в чем дело, и я рассказал ему про этот фильм. Тогда я не сомневался, что все, что он говорит, — правда, и был уверен, что. он может объяснить все на свете. Но он не нашел ничего лучше, чем сказать примерно следующее: «Да, это неприятная штука». Если бы он этим и ограничился, я бы, вероятно, сейчас с вами не разговаривал. Но он пошутил по этому поводу. Так же шутят все. С тех пор я слышал эту шутку миллионы раз. Он передразнил жалобный крик животного. И тут все во мне перевернулось, я просто пришел в ярость. И сразу же решил, что никогда не стану таким, кто отделывается шуткой, не умея объяснить.