Рю Мураками - 69. Все оттенки голубого (Sixty-Nine. Kagirinaki tomei ni chikai buru)

За ужином ни отец, ни мать не задавали вопросов о наказании. Мы с сестрой, одетой в юката, вышли на улицу запустить фейерверки. Сестра сказала, что вскоре собирается пригласить свою подружку по имени Торигай-сан к нам в гости. Торигай-сан, наполовину американка, училась вместе с сестрой в шестом классе, но была на удивление сексапильной. Я уже давно просил сестру познакомить меня с ней. Сестра это хорошо запомнила и, понимая мое тягостное настроение, решила удовлетворить мою просьбу, хотя, запуская фейерверки, я старался казаться бодрым.

Отец стоял на веранде и наблюдал за нами, потом босой вышел в сад, взял три петарды, зажег их и начал крутить:

– Как здорово! – воскликнула сестра и захлопала в ладоши.

– Кэн, что будет завтра? – спросил отец.

Как раз в этот момент я представлял голубые глаза Торигай-сан и ее набухающие грудки, и не сразу понял, что он имеет в виду публичный приговор.

– Завтра я с тобой не пойду. Пусть идет мать. Ты же знаешь, что, если пойду я, это может закончиться скандалом.

Отец всегда был таким. Когда в школу вызывали родителей, ходила только мать. Для меня это было даже лучше. Мне не хотелось видеть, как отец стоит со мной рядом и извиняется за мои проступки.

– И не опускай глаз, – сказал отец. – Когда директор будет говорить тебе обидные вещи, не отводи глаз в сторону и не опускай голову. Не унижайся. Гордиться тебе особенно нечем, но униженно вилять хвостом тоже не надо. Ты же никого не убил, не изнасиловал. Ты делал только то, во что верил, и теперь будь любезен понести наказание.

Я почувствовал, что слезы наворачиваются на глаза. После провала с баррикадой мы постоянно были объектами нападок со стороны взрослых. Отец был единственным, кто меня ободрил.

– Если произойдет революция, ты и твои приятели станете героями, а на веревке болтаться будет, возможно, директор. Так уж бывает, – сказал отец и снова принялся размахивать петардами, которые догорели слишком быстро.

Но это было красиво.

Я впервые проходил через ворота школы в сопровождении матери. На церемонии по случаю поступления в начальную школу я был с дедом, поскольку мои родители оба были учителями. По дороге мы встретили мать Адама. Она была высокой, похожей на самого Адама, но с более точеными чертами лица.

– Нижайше прошу извинить меня за недостойное поведение моего сына, – сказала моя мать, низко склоняя голову.

Я оттащил ее в сторону и прошептал на ухо:

– Что ты несешь? Почему ты должна извиняться перед матерью Адама?

На это мать ответила, что я с малых лет был главным заводилой, это вошло у меня в привычку. Мать Адама смотрела на меня такими глазами, что в них читалось: «Это тот самый негодяй, который сбил моего драгоценного Тадаси с истинного пути». Но я изобразил улыбку и бодрым голосом поприветствовал ее:

– Добрый день. Меня зовут Ядзаки. Такая манера поведения тоже вошла у меня в привычку.

– БЕЗВРЕМЕННЫЙ ДОМАШНИЙ АРЕСТ, – вынес приговор директор. – Безвременный, разумеется, не означает навечно, – уточнил он. – Если вы раскаетесь, то будете освобождены раньше. Поскольку вам предстоят выпускные и вступительные экзамены, мы настоятельно вам советуем не делать никаких глупостей и надеемся, что ваши родные и соученики помогут вам в этом… – добавил он.

– Его не выгнали, – заливаясь слезами, сообщила мать отцу по телефону. Слово «бессрочный» вызывало у меня ассоциации с одиночной камерой, но «домашний арест» обрадовал: теперь не надо будет ходить в школу.

Когда мы покинули кабинет директора и шли через двор к воротам школы, в окне класса для дополнительных занятий появилась башка Сирокуси Юдзи, главаря «умеренных», и он завопил:

– Кэн-ян! Ямада! Чем кончилось?

Моя мать начала суетиться: «Что случилось? Что случилось?»

– Меня не исключили из школы! Я отправлен под домашний арест! – ответил я громким голосом, который разнесся по всей школе. Члены нашего оркестра, одноклассники, малявки из группы Масугаки, и подчиненные Сирокуси, и т. д., и т. д., и т. д., Мацуи Кадзуко – все высунули головы из окон и махали нам руками. Я помахал в ответ только Мацуи.

Одним из условий домашнего ареста было то, что нам не разрешалось вообще выходить из дома, но, поскольку от этого можно свихнуться, что пагубно сказалось бы на нашем исправлении, нам была предоставлена ограниченная свобода – «прогуливаться по кварталу».

Я не чувствовал себя несвободным. Конечно, я не мог посещать кинотеатры или джаз-кафе, но, поскольку наш дом находился недалеко от центра города, я мог выходить в парк гулять с собакой и сосать там замороженные соки, посещать книжные и пластиночные магазины, подглядывать в дома, где шлюшки развлекаются с чернокожими солдатами. И еще сестренка привела свою подругу Торигай-сан и познакомила меня с ней.

У Адама все было хуже. Ему пришлось покинуть интернат и вернуться в шахтерский поселок. Из-за экономического спада шахты были на грани закрытия, и город фактически вымер. Там были обувной магазин, лавка с сушеностями, канцелярский магазин и еще магазин одежды. В магазине одежды имелись только белые хлопчатобумажные носки, в канцелярской лавке была только оберточная бумага, в лавке сушеностей не было даже растворимого карри, в обувном магазине – только кожаные тапочки для рабочих. Слухи о предстоящем закрытии шахт ходили по городу уже с позапрошлого года, и жители покидали его толпами. По улицам болтались только кучки старых бездельников, которые не могли уехать, даже если бы захотели.

Трудно представить себе семнадцатилетнего парня, который уже знает «Led Zeppelin», Жана Жене и позу наездницы, оказавшегося в подобном городке под домашним арестом.

Между тем я из кожи вон лез, чтобы показать учителям, приходившим меня проверять, какой я стал положительный. Отец с удивлением спрашивал меня, с чего вдруг я стал таким подхалимом. Я был готов с расшаркиваниями подавать им охлажденный ячменный чай, чего Адама, думаю, никогда бы не сделал.

«Меня тошнит!» – твердил по телефону Адама. В отличие от меня, он при встречах всегда спорил со школьным руководством.

– Меня от них тошнит, – повторял он.

– Послушай, не будь таким упрямым!

– Кэн, они все утверждают, что ты раскаялся в содеянном. Это правда?

– Это только поза.

– Поза?

– Разумеется.

– Что еще за поза? Как ты можешь? И тебе совсем не стыдно перед Че Геварой?

– Не гони волну. Ты доходишь до ручки.

– Кэн, а что с фестивалем?

– Будет.

– Ты написал сценарий?

– Почти готов.

– Поторопись и пришли его мне. Тогда я начну собирать материал. Подготовлю все, что смогу.

– И что же это будет? Кожаные тапки для рабочих? Сомневаюсь, что нам потребуются куски угля.