Тонино Бенаквиста - Укусы рассвета

Я вхожу в «ФИТ-клуб». Рыжая девица на контроле давно уже не спрашивает у меня пропуск. Я быстро иду в тренажерный зал, где люди всех возрастов рвут жилы на гимнастических снарядах, дабы повысить тонус, перед тем как идти в офис строчить свои бумажки, а в паузах бегают к зеркалу проверить, что у них прибавилось — или убавилось — в результате этого чудо-занятия. Вон один из них остервенело качает пресс, разбрызгивая вокруг трудовой пот. Мне, хоть убей, недоступен подобный мазохизм, но, сталкиваясь каждый день с этими «учениками спорт-чародеев», я невольно и сам начинаю поглядывать в зеркало, чтобы сравнить себя с ними, и вижу там обтянутый кожей скелет, насквозь пропитанный алкоголем, с хриплым дыханием курильщика, с сутулой спиной человека, незнакомого с гимнастикой, и тощими руками, способными удержать на весу разве что бокал шампанского. Я — ходячее отрицание всего, чему здесь поклоняются.

Обычный маршрут: раздевалка, облачение в плавки, лесенка, ведущая к бассейну. Прыжок в воду.

Я расслабляюсь и камнем иду ко дну. Лежу в глубине, животом на кафельном покрытии, борясь с подступившей дремотой. Как бы не уснуть здесь, под водой.

«SANK ROU DOE NOO». Это написано на неоновой вывеске над дверями «Harry's bar». Я вспоминаю свой последний визит сюда. Не помню, что в тот вечер делал Бертран — скорее всего, бросил меня из-за какой-нибудь девки, — и я мрачно уселся на табурет, со стаканом бурбона в руке, который и прихлебывал на американский манер. Я поинтересовался у бармена, что означает загадочная фраза над входом. Он ответил с утомленной улыбкой человека, которому задают этот вопрос сто раз на дню.

— Какой адрес дал бы таксисту американец, чтобы приехать сюда?

— Дом 5, улица Дону.

— Верно.

— Ах, так это и есть «sank rou doe noo» [11] Адрес «пять, улица Дону», написанный так, как произнес бы его американец. !

— Браво! Чего вам налить?

И в следующий же миг я превратился в нью-йоркца, мое одиночество вдруг стало приятным, плотный тяжелый стакан наполнился плотным тяжелым напитком, взгляд уперся в ряды разноцветных бутылок, и мне захотелось бросить парню в белой куртке за стойкой: «Как всегда, Джимми».

Одна стена бара обклеена банкнотами, другая — флажками американских футбольных клубов, дипломами, фотографиями и газетными вырезками. Средний возраст посетителей — сороковник. Наконец-то я чувствую себя среди взрослых людей. Несмотря на гул голосов, в баре как-то странно тихо. Я с неприязнью думаю о том, что америкашки оккупировали Европу, что они заразили нас своим бескультурьем, навязали свои паршивые товары, свои тряпки, свой страх перед холестерином, свои образы, свою музыку и свои мечты о преуспеянии. Но стоит мне вспомнить главное, как я им все прощаю. А главное — их бары.

Конечно, все эти приколы дядюшки Сэма не в силах соблазнить неисправимых приверженцев красного вина, адептов цинковых стоек бистро, любителей аперитивов и жизнерадостных ненавистников пастиса, готовых расцеловать хозяина, который нежданно-негаданно налил им за счет заведения. Французы изобрели кафе, но они не способны понять, что такое бар и как там нужно пить.

Нью-йоркский бар — это высокий табурет с видом на весь этот низменный мир, табурет, с которого лучше вообще никогда не слезать. Это бармен, который умеет не замечать лишнего, не рвет в клочки кассовый чек в ожидании чаевых, а предлагает четвертый стакан, если первые три «прошли хорошо», и понимает, что чем больше он предложит, тем больше ты выпьешь; который не старается выгадать на льде и сэкономить на выпивке; который умеет сказать разбушевавшемуся клиенту: «Ладно, я вам налью, но это будет последний», и который всегда готов проводить тебя к коллеге в соседний бар, когда закрывает свой собственный.

Нью-йоркский бар — это важный чиновник, отринувший радости домашнего зэппинга [12] Переключение телевизора с программы на программу (англ. жарг). , это шофер такси, отдыхающий от психованных пассажиров, это сорокалетние женщины без пола и возраста; и все они сидят бок о бок у стойки, не скандаля и не жалуясь на проблемы, потому что, в конечном счете, у каждого своя жизнь.

Нью-йоркский бар — это табачный автомат, это тяжелые стаканы, которые можно сколько угодно вертеть в руках, не рискуя опрокинуть, это полированная деревянная стойка, такая длинная, что за ней могут мирно восседать две бейсбольные команды-соперницы. Это металлическая перекладина под ногами, для большей устойчивости, это двадцатидолларовая бумажка, которую кладут перед собой и которая мгновенно исчезает, как только вы ее пропиваете. В нью-йоркском баре никто не уговаривает вас выпить и никто не укажет на дверь. В нью-йоркском баре люди не шарят по карманам в надежде отыскать завалявшуюся мелочь.

Хозяева парижских бистро никогда не поймут всего этого.

Этьен уже здесь, сидит один, просматривая газету, в расхлябанной позе тинейджера — посетителя Макдо. Впрочем, он и похож на подростка — кроссовки, джинсы, куртка. Я никогда не видел его одетым иначе, даже на самых избранных вечерах, где требуется вечерний костюм. Полсотни годков и абсолютная загадка для всех. Невозможно определить, понимает ли он хоть слово в этой «FinancialTimes», есть ли у него акции чилийских бокситов или он просто не нашел ничего лучшего, чтобы развеять скуку. Увидев меня, Этьен нервно комкает свою газетенку и отшвыривает ее на другой конец бара. Он сильно возбужден.

— Скажи-ка, ты, случаем, не шутил нынче утром? Я, как очухался, только об этом и думаю… Ну, признайся, ты нас разыграл?

Бар выглядит таким, каким я его помню. Красный ковролин на полу, уютный золотисто-коричневый полумрак цвета виски; это, конечно, не Нью-Йорк, скорее похоже на бар дорогого отеля, не хватает только пианино с его ласковым журчанием. Шестьдесят франков за бокал — я по привычке готов возмутиться этим грабежом. Совсем забыл, что с прошлой ночи денежные проблемы не должны меня волновать. Отныне мне стоит лишь запустить руку в карман, и вместо неприятной пустоты я нащупываю там толстенькую пачку банкнот, которые предстоит растратить на нужды порока. Это их единственное предназначение!

— Тебя угостить? — спрашиваю я.

От изумления он сваливается с табурета и ударяется головой о стойку.

— Что-о-о? Ну-ка повтори! Ты — меня — угощаешь? Ты?!

Вместо ответа я вытаскиваю из кармана пачку и, отслюнив купюру, подзываю бармена.

— Значит, ты не шутил! Ну тогда… два «Jack Daniel's» без льда.

Парень в белой куртке подает их нам со стаканом ледяной воды, как у них водится. Этьен никак не придет в себя, он хватает бокал трясущимися руками, и видно, что дрожат они не от выпивки и даже не от вида денег. То, что свалилось мне на голову сегодня утром, вызывает в нем глубинное, давно забытое чувство то ли сострадания, то ли солидарности. Как будто ему чудится, что беда постигла не меня, а его самого. Иди знай, что там у него на душе… И что ему довелось пережить когда-то много лет назад, перед тем как снова вернуться в подростковый возраст.