Алексей Цветков - После прочтения уничтожить

«Я не уехал из этого хлева, потому что никогда не умел копить деньги» — задумчиво сказал он мне ночью в московском дворе у мастерской Котлярова-Толстого, в которой несколько часов спорили о стигматах, вине и крови. Человек без недвижимости, но со слишком подвижными мыслями, он намеревался продать хотя бы некоторые из них.

Во всероссийских книжных ярмарках наше издательство традиционно не участвовало. Зато оно арендовало музейный самолет рядом с павильоном ярмарки и устраивало свой праздник там. Все обряжались в камуфляж и военные каски с гуманоидом-логотипом. Растягивали на самолете надпись «Всё, что ты знаешь – ложь!». И с трапов в мегафон предупреждали толпу, что скоро взлёт и в будущее возьмут не всех. Билеты в наш самолет вручались заранее и только посвященным. Без билетов пускали бесплатно и всех желающих. Однажды перепуганная милиция на полдня заперла нас внутри, чтобы не портить ярмарку. Сквот превратился в гетто. Это была точная метафора.

— Что такое бессмертие души? Это закон сохранения информации! — шумно доказывал Илья, показывая записанные номера в мобильнике, как уникальное свидетельство. Из его слов выходило, что таким мобильником с не стирающимися номерами является любой предмет, волна, знак, молекула. Развивается только наша способность к расшифровке записанного. В этом смысл воскрешения мертвых. Мир как информационное поле. Человек, как устройство, позволяющее системе тестировать саму себя. Спонтанными семинарами на такие темы часто заканчивались издательские планерки.

Я спрашивал, откуда тогда столь глубокий дискомфорт в отношениях между сложно мыслящими людьми и тестируемой реальностью? Почему тестирующее устройство столь часто ставит системе незачет? Является ли этот драматизм простым преувеличением, необходимым для хорошего ремонта? Мы вспоминали, у кого именно катастрофа предшествует истории и личности: «Огненная стена» у Хаббарда и саентологов, «отпадение эона» у гностиков, великое смешение в зороастризме, преступное появление творца у интернесинов Стива Айлетта, вопиющая нищета всякого бытия в «Ориентации — Север» Гейдара Джемаля … Человек, как тестирующее устройство, мог быть послан в систему кем-то, абсолютно внешним по отношению к ней. Иначе откуда берется чувство «нищеты бытия», если не от знания внебытийной «роскоши и изобилия»? И тогда роль человека это место свидетеля в суде. И не согласие с законами гравитации происходит от знания иных небес. Появление личности как реакция организма на уникальный катаклизм. Появление самой материальной реальности как иммунная реакция пустоты на раздражитель.

От того, чем кончится подобный разговор, зависело не только, кого мы издаем в следующем месяце: Лимонова, Кагарлицкого, скинхедов, сапатистов или Кроули, но и то, с кем Илья будет сегодня встречаться на предмет сотрудничества, чей номер наберется в телефоне: Проханова или Славоя Жижека. У него была эта редкая привычка: в один прыжок сокращать расстояние между философией и ежедневной деятельностью, подчинять последнее первому.

В кукольном театре на заднем ряду, пока наши детки смотрят с переднего «Спящую красавицу», свирепый шепот двух папаш о революции. Для Кормильцева в России прошлого века было два периода: начало двадцатых и начало девяностых. Остальное в плену холопства. Холопство толп, впрочем, его не бесит, слишком понятны исторические причины. Бесит готовность «халдеев» обслуживать кого угодно и соревноваться в угадывании настроений всякой власти, искренне считая эти настроения «духом эпохи». Халдеями Илья называет тех, кто пишет, снимает, ставит и как угодно ещё производит актуальную культуру. То есть тех, кто не обязан подчиняться историческим причинам, однако подчиняется. Бутусов, конечно, самый часто упоминаемый им халдей. На сцене принцесса Аврора погружается в столетний сон и бликующие ниточки слабнут, отпуская куклу вниз. Я утверждаю, что мы доживем и до следующей революции, привожу аргументы. Иначе зачем городить весь огород? Илья скептически стирает мои слова ладонью с невидимой доски. Он уверен в обратном. На сцене принц безвылазно увяз в болоте и наши дети сжались в ожидании чуда. Теперь я знаю, что ошибался как минимум наполовину. Но не хочу думать, что полностью. Городить огород для него было важно вне зависимости от шансов на так называемый успех. Он был из тех, кому символическая экономика важнее рыночной: викинг зарывает клад так, чтобы за ним никто не вернулся, индеец сжигает в праздничном костре свой дом, чтобы пережить чистый произвол своей воли, отказавшись от прибыли, стать угодным богам, но это не значит прожить дольше или счастливее.

Мы имели удовольствие вмешиваться друг другу в тексты. Я показал Илье рассказ об античном мальчике, нашедшем среди морской гальки алмаз с убивающим излучением. В пяти примерно фразах Кормильцев вежливо доказал мне, какая это пышная пошлость и самообман и я рассказ стёр отовсюду. Зато ему нравилась повесть про баррикады и сценарий про Курдистан. Илья посоветовал написать финальные титры на футболках расстреливаемых. Интересовался песнями курдских партизан, а точнее, хотел, чтобы телефон будил его такими песнями.

Я правил его статьи, манифесты и заявления, охотясь в них за опасными двусмысленностями. Часто речь там шла об исчерпанности гуманизма и вообще о финише человека в его прежнем состоянии. Переделать себя, чтобы создать новый мир. Переделать в самом что ни на есть биологическом и техническом смысле.

В последний раз мы говорили с ним, отправившись за пластиковыми стаканчиками для презентации книжки «Бизнес Владимира Путина». Илье нравилось такие вещи делать самому. Стаканчиков поздно вечером на удивление нигде не продавалось и было время обсудить перенос штаб-квартиры прямо на струну Гринвича. Через месяц он написал: «Леша, издательству пиздец» и жаловался на невозможность дойти до ближайшего парка. Ещё через месяц Илья Кормильцев умер, не дожив неделю до большого концерта в свою поддержку. Для большинства он останется автором песен с бутусовским голосом. Сам Илья этих хитов, конечно, стеснялся, выбрав быть переводчиком и провокатором событий. Прекращение «УК» это очередная печальная победа власти и нормальности над бунтом и воображением. Но я не преувеличиваю роль брэнда в истории и думаю сейчас о том, где и как издать всё то, что мы не сделали, но собирались. Таких возможностей остается всё меньше и потому игра становится всё увлекательнее.

Однажды в офисе издательства вдруг выключился ток. Погасли лампы, экраны, жалобно пискнуло нечто аварийное в стене, смолк кондиционер, принтер подавился страницей дневника политзаключенного. «Вот так вот однажды вдруг, без афиш, и кончится жизнь» — пошутил я. Илью это возмутило. Он был решительно против банального изображения смерти, как неожиданной темноты. Мы стали выдумывать более точную сцену. Комната наблюдателя, конечно, остается, а не тонет во тьме. Никуда не девается и вид за окнами. Исчезает тот, кто смотрит. Происходит это не мгновенно т.к. целостность наблюдателя — фикция. Наблюдатель ходит по комнате, раскладывая свои части по ящикам. Записывает все воспоминания и навыки на диск. Аккуратно кладет глаза в шкатулку, а голову, сняв, оставляет в большом ящике стола. Продолжает расшнуровываться. Сохраняя ещё немало способностей, ноги ставит в шкаф. Руки накрывают торс коробкой, а сами прячутся на полках. Теперь мы имеем комнату, в которой есть на что, но больше некому смотреть.