Алистер Кроули - Дневник наркомана

Я питаю отвращение к законам. Они представляются мне простою чередой препятствий, мешающих поступать разумно. И все-таки, разумется, формальности следует соблюдать, так же как ты уславливаешься насчет взлета и посадки, когда летаешь. Но уделять им внимание — зверская морока.

Я решил, что не помешает слегка перекусить. На самом деле мне нужен был не обед, а общение с людьми. Просто ума не доставало понять, что это так. Но нет никакого человеческого общения. Каждый человек одинок навсегда. Однако, если вы окружены более-менее приличной компанией, вы можете забыть про этот ужасающий факт на достаточно долгий период, чтобы дать вашему мозгу оправиться от острых симптомов заболевания — то есть от размышлений.

Прав был мой старый командир. Я слишком много думаю; как Шекспир. Это занятие и заставило его написать чудесные вещи о сне. Я правда подзабыл какие именно; но было время, когда они меня впечатляли. "Старикан знал, какой это ужас, отдавать себе отчет в чем-либо", — говорил я себе.

Поэтому, когда я заглянул в кафе, полагаю истинным моим мотивом была надежда найти там кого-то, с кем я мог бы проговорить до утра. Люди считают, что многословие — признак многомыслия. По большей части это не так; даже напротив — это механическая уловка организма, с целью снять с себя мыслительное напряжение; также как упражнения мышц помогают телу забыть на время о своем весе, о своей боли, изношенности, и о своей предопределенной гибели.

Вы видите какие мрачные мысли могут посещать молодого человека, даже если он и ходит у Фортуны в любимчиках. Это заразная болезнь цивилизованного мира. Мы находимся в переходном периоде между крестьянской тупостью и чем-то, что еще как следует не развито.

Итак, я вошел в зал кафе и присел за один из мраморных столиков. На мгновение я испытал радостный трепет — оно мне так сильно напомнило про Францию, про те дни, когда я испытывал яростный азарт от игры со Смертью.

Я не увидал там ни одной знакомой души. Но двух мужчин за соседним столиком я знал, по крайней мере, в лицо. Кто не знал этого свирепого седого волка — человека, созданного для сражений, высокий лоб которого, тем не менее, выдавал его презрение к мирской суете. Противоречивые элементы его натуры сыграли с ним злую шутку. Джек Фордхэм звали его. В свои шестьдесят он все еще оставался самым беспощадным и неумолимым из публицистов. "Багровы и клыки, и когти", — как сказал Теннисон. И все же он по-прежнему находил время писать великие вещи; и не дал в битве с этим миром деградировать своей мысли, а стилю испортиться.

Напротив него сидел слабенький, добродушный журналист-работяга по имени Вернон Гиббс. Он практически в одиночку заполнял своей писаниной номер за номером одного еженедельника, причем делал это год от года с изобретательностью опытного шелкопера и трудолюбием механического орудия, отточенного длительной практикой.

Но при этом он продолжал мнить о себе нечто, ибо инстинкт подсказывал ему, что он был создан для лучшей участи. В результате чего он только и делал, что спивался все больше и больше.

В госпитале я узнал, что тело человека на семьдесят пять процентов состоит из воды; но в данном случае, как в старой песенке, видимо он был в родстве с тем МакФерсоном, у которого был сын:

Хрупкая фигура молодого старика с опухшим носом, который портил его природную выдающуюся красоту, пусть и подпорченную годами сумасшедших страстей, появилась в кафе. Его холодные голубые глаза были юркими и злобными. Он производил впечатление некой твари, вылезшей из темного закоулка — пришелец с того света, озирающийся кого бы сцапать. За ним по пятам ковылял его прихвостень — огромный, распухший, бледный как мучной червь детина, похожий на таракана в неопрятном черном костюме, плохо сидящем, нечищенном и закапанном. Его белье было грязно, а опухшее лицо изрыто прыщами; жуткая злая ухмылка висела на его мокром рту, чье внутреннее убранство напоминало пережившее бомбардировку кладбище.

Едва они вошли, все кафе забурлило. Чего-чего, а дурной славы этой парочке, вожаком в которой был граф Бамбльский, хватало. Казалось, каждый почуял в воздухе беду. Граф подошел к соседнему от меня столику и умышленно остановился в шаге от меня. Глумливая усмешка перекосила его рот. Он указал на двоих за столом.

— Пьяница Бардольф и Старинное Ружье, — сказал он, гневно дергая своим луковичным носом.

Джек Фордхэм не полез в карман за ответной колкостью.

— Славно прорычал, Задница, — ответил он спокойным тоном, и так метко, точно вся сцена была отрепетирована заранее.

Глаза безумного графа вспыхнули опасным огнем. Он сделал шаг назад и занес свою трость. Но Фордхэм, будучи старым воякой, предвосхитил жест безумца. Он провел в мятежных штатах Индии всю свою молодость; и если он чего-то не знал о драках, значит оно того и не стоило. В частности, Фордхэм прекрасно понимал, что безоружный человек в сидячем положении за закрепленным столом мало что может сделать против человека с палкой. Он выскользнул из-за стола точно кошка. И прежде чем Бамбль смог опустить свою трость, старик поднырнул снизу и ухватил лунатика за глотку.

Борьбы, в сущности, и не было. Ветеран тряхнул противника почти как бульдог и, не ослабляя хватки, швырнул того на пол одним мощным рывком. Все заняло не более пары секунд. Фордхэм придавил коленом грудь поверженного забияки, который скулил, задыхался и молил о снисхождении, говоря при этом человеку на двадцать лет старше него, которого он сам же и спровоцировал на драку, что тот не должен его обижать по причине их столь давней дружбы!

Толпа в таких делах всегда ведет себя, как мне кажется, весьма странно. Все, или почти все, норовят вмешаться; но в действительности никто этого не делает.

Однако, в данном случае инцидент угрожал принять серьезный оборот. Старик прямо-таки вышел из себя. И был шанс, что он придушит насмерть шавку, визжавшую у него под коленом.

Мне хватило ума, чтобы протиснуться к старшему официанту, веселому, дородному французу, который, в свою очередь, вклинился в круг зевак. Я даже помог ему оттащить Фордхэма от поверженной фигуры его противника.

Одного прикосновения оказалось достаточно. К старику мгновенно вернулось самообладание, и он спокойно возвратился за свой столик, не выказав никаких признаков возбуждения, кроме выкрика: "Шестьдесят к сорока, шестьдесят к сорока".

— Принимаю, — раздался голос человека, едва ступившего в пределы кафе минутой позже разыгравшейся сцены. — Но что за лошадь?