Софья Купряшина - Счастье

Было раннее субботнее утро. Павлины мерзли в зоопарке. Свесив хвосты в снег, они стыли и плакали. Это была одна дорога: в кожно-венерический диспансер — деревянный дом, нелепо — вернее, развратно, бедром вперед — вставший на углу; слева этой дороги были кулуары зоопарка. Паровые лошади дышали неприличием. Павлины, как зеки-иностранцы особого режима, ассимилировались. Их узкие головки прорезала морщина озабоченности. Бедные, господи, — говорили мы и думали, как бы ловчее почесать задницу.

В диспансере было пусто; венерические врачи толковали о жирной селедке, и стоял нерешительно в пролете высокий развратный гражданин, неумело держа шапку красными ширококостными клешнями — он заметно стеснялся.

Мы не стеснялись, приняв с утра, и ворвались в кабинет, где тетенька развешивала за хвосты селедку, приговаривая: «жирная, блядь». Мы сняли штаны у широкого светлого окна, и людей на улице прибавилось. Морозный день разгулялся.

— Что же вы голову морочите — не наш район! — испуганно наступала селедочная женщина.

— А мы что, ниже канализации? Ты клятву давала этому… Гиппократу.

Выписали нам бензольчику, страшась наших налитых суггестивных глаз, и мы свалили из этого места, памятуя о сиреневом небе, пустых улицах и стилизованных литовских вывесках.

Поднимаясь по лестнице в квартиру, мы увидели в углу — в пролете между третьим и четвертым этажами — девушку с длинными, вьющимися рыжими волосами — это не образ — волосы были роскошны. Все ее пальто было в пыльных следах, будто она всю ночь валялась по лестницам; она переступала с ноги на ногу и упорно отворачивалась. Нам хотелось эти волосы взять.

— Тебе плохо? — спросили мы.

— А? (ее первое и короткое слово, как всегда после молчания, было сиплым).

— Плохо тебе?

Она обернулась — ее небольшое личико было бледно, с темными родинками, в полном порядке.

— Нет, мне нормально.

И было хорошо в нашей квартире: старички слушали на кухне Обухову и подвывали с чувством, и смеялись открыто, говорили на сексуальные темы и серьезно и наивно («я думаю, у нее есть мужчина»); они ничего не учуяли — обоняние им отбила радость смещения солнечных и теневых плоскостей за окном, тонкий слой синего снега на крышах, и далеко — за высотными домами — тихий пенный свет — как музыка. Они не стали шептаться: смотри, опять этот алкоголик…

Антонина Петровна первая поздоровалась с ним, что было необыкновенно, и сказала:

— Алексан Аркадич, позвольте маленькое порученьице вам дать: мы уж мучились с супругом — гвоздик в ванной… — это было необыкновенно. И он сделал.

Тень трубы тоже была голубая; «напареули», большие красные яблоки, которые я резала дольками, кофе в жестяном джезве с выдолбленными вмятинками и сильно погнутым краем (месяц назад я запустила в него эту штуку, и она помялась о стену) — вся эта снедь стояла на стуле, который вытерся до желтого дерева… и — что бы еще сюда? Нет, больше ничего. Свет то уходил поверху, то обнаруживал треугольную коричневую мансарду противоположного дома, то безвольно рассеивался, то вспыхивал и вылепливал черные деревья, то пролезал по снежным ребрам крыши, и я ничего не видела, кроме быстрых перемен света и контрастных плоскостей этого дня.

Мы пришли с Паулем в ресторан под видом корреспондентов, сели на стульчики, стали ждать. Страшное смущение охватило меня. Я стала повторять все его движения. Я не знала, куда мне деть сумку, большую плоскую сумку — и повесила ее на шею. Ручки у сумки были короткие, так что подбородок частично окунулся в нее. Тут мне пришло на ум съесть таблетку, или валидол, или жвачку. Я сняла сумку с шеи, но на колени ее нельзя было поставить, потому что стул стоял слишком близко к столу. Вдруг я резко отъехала со стулом от стола, раздвинула ноги, между ними на пол поставила сумку, опустила голову под стол, стала шарить. Ничего не было видно. Тогда я стала вынимать содержимое сумки на стол, непрестанно стукаясь об него головой, так как я забывала, что голова в момент поиска находится под столом. Я вынимала терпеливо по одному предмету: ножницы, пижамную полосатую рубашку с черным от грязи воротом, часы «Полет» на очень широком ремешке, круглую коробочку с выжеванными жвачками, кошелек, блокнот с исписанной обложкой и красными следами, зажигалку, сигареты, пластмассовую трехсотграммовую бутылочку с каплей кофе: я открыла ее и понюхала. Пахло водкой. Я резко обернулась. Кто-то вздрогнул: тот, на кого я посмотрела. Стало жарко. Я вытерла лицо рубахой. Подумала и высморкалась в нее. Положила на стол. Принесли меню. Я сделала одновременно с Паулем движение схватить его. Мы схватили папочку одновременно с двух концов и потянули каждый в свою сторону — с равной силой. Она порвалась. Официант сделал вид, что его это не ебет, а, может, так оно и было. Пауль с ужасом глядел на меня. Я завернула кисти рук внутрь и убрала их под стол. Я подняла голову вверх. Потолок был зеркальный. Я не сразу увидела в нем свое страшно разбитое лицо: темные глаза и черные кровоподтеки как-то гармонировали.

— Послушай, любезный, принеси Розе водки, — сказал Пауль, — она хочет водки.

Сейчас выпьешь и успокоишься.

Мальчик где-то за шкафом изящно отвинтил ее полотенцем и принес грамм десять в красной рюмке.

Я осторожно вынула руку из-под стола. Рука сама понеслась по какой-то странной траектории и сшибла рюмку. Мальчик вышел из-за шкафа, вытер салфеткой лужу и опять налил. Пауль смотрел на меня с жалостливым омерзением.

Вскоре пришли цыгане. Самая красивая из них несла на подносе лапти первого размера и изящный рюманчик средней величины. Нам запели величальную: «К нам приехала родная наша Роза дорогая». Я совсем забыла, что меня знают. Цыганка повела меня в круг и я стала плясать, не помня себя.

— Гляди, ромэ, а она нехуево танцует, — на цыганском языке сказала одна другой.

— Как ты красиво танцевала. Как я люблю тебя, — сказал Пауль, когда я плюхнулась на стул.

А мне было все равно. И мороженого с вином мне не хотелось, и коктейля с куском апельсина с краю — ничего мне не хотелось. Сквозь зеленую стеклянную стену мне было видно, как плавают в бассейне турки.

Началось перекрывание плоскостей. На смену относительной годности опять пришел неуют. Я пошла облегчиться. Навстречу мне шел официант с тяжелым подносом. На подносе высилась немалая ваза с виноградом, блюдо чего-то мясного, фарфоровая мись с пельменями. Шел он ловко. Я шла на него. Он чуть уклонился вправо. Я сделала то же самое. Мы сближались. Он смотрел на меня с испугом. Я ничего не могла с собой поделать, угадывала его уклонения, не желая, и туда же уклонялась. Он стоял передо мной и боялся. Я резко шатнулась в другую сторону и сильно толкнула полную полуголую старушку. Она чего-то крякнула, но, незнакомая с автобусом, не стала развивать эту тему. Мне было очень неловко. Метрдотель подошел и спросил: