Том Маккарти - Когда я был настоящим

В его выговоре слышался легкий шотландский оттенок. Голос был суховат. Говорил он тоном, подобным тому, каким мог бы обращаться адвокат к присяжным или серьезный профессор истории – к своим студентам. Я лежал и слушал его.

– Более того, он, словно заевшую пластинку, в течение трех последних недель снова и снова проигрывает тривиальнейший инцидент – случай, когда при посещении им шиномонтажной мастерской там что-то пролилось, – резидуал.

– Я и забыл про это.

– Он говорит, забыл? – Этот риторический вопрос он произнес голосом слегка повышенным, потом опять снизил тон и двинулся дальше. – Задействованы не менее ста двадцати актеров. Собраны были и использовались пятьсот одиннадцать предметов реквизита: шины, знаки, банки, инструменты, все в рабочем состоянии. И это лишь для сцены в шиномонтажной мастерской. Количество людей, в том или ином качестве нанимавшихся в ходе всех пяти реконструкций, наверное, приближается к тысяче. – Он опять остановился, давая время переварить эту цифру, затем продолжал: – Все эти действия, в которые было вложено столько энергии, столько человеко-часов, столько денег, все это, взятое целиком, ставит перед нами вопрос: с какой целью?

Он остановился и пристально посмотрел на меня.

– Быть может, – внезапно начал он снова, – он считает себя своего рода художником?

Он по-прежнему пристально смотрел на меня, словно призывая дать ответ.

– Кто, я?

Его взгляд с притворным интересом обшарил пустую комнату, затем снова остановился на мне.

– Нет, – сказал я ему. – Я в искусстве никогда не был силен. В школе.

– В школе он никогда не был силен в искусстве, – повторил он, затем пустился в другом направлении: – В таком случае он, возможно, воспринимает эти действия как своего рода вуду? Магию? Шаманское действо?

– Что такое шаманское?

Как раз в этот момент вошел Наз. Он, видимо, знал этого человека; кивнув ему, застучал по кнопкам своего мобильного.

– Кто это? – спросил я его.

– Советник из районной администрации. Он держал нас в курсе событий относительно стрельбы и нашел нам своего человека в полиции. Не волнуйтесь, ему можно доверять.

Я не волновался – наоборот, чувствовал себя совершенно спокойным, лежал себе и слушал, как обо мне разговаривают. Снизу вверх лилась фортепьянная музыка.

– Он слушает Шостаковича, – сказал коротышка-советник.

– Это Рахманинов, – объяснил ему Наз.

– Ах, Рахманинов! И тут еще этот запах, какой-то… это не кордит?

– Да! – попытался я выкрикнуть ему в ответ, но голос мой прозвучал слабо. – Да, наконец-то! Это правда кордит! Я так и знал!

У Наза запищал телефон. Он прочел с экрана:

– Прил. к шаман [тюрк, saman с санскрит.]. Колдун, знахарь у племен урало-алтайских народностей Сибири.

– Кордит! Я же говорил с самого начала… – пробормотал я, но меня опять унесло в транс.

Этого советника я повстречал снова, на следующий день, а может, на другой. Сил у меня значительно прибавилось, и я выбрался из дому подышать воздухом возле стадиона. Прислонившись к зеленой проволочной сетке-ограде, я смотрел, как тренируется футбольная команда. Они отрабатывали удары; их тренер клал мяч за мячом на зеленое асфальтовое покрытие, среди всех этих пересекающихся линий и кругов, а они подбегали, один за другим, и били, или пытались бить, по воротам. Некоторые мячи летели мимо, рикошетом отскакивали от ограды и мешали следующему нападающему. Тренер кричал своим игрокам, чтобы подзадорить их:

– Отдача! Всю волю вкладываем в гол! Не торопимся! Замедляем каждую секунду!

Это был хороший совет. Видно было: те, кто попадал, разбивали свои движения на части, по-настоящему сосредотачиваясь на каждой. Не то чтобы у них уходило на это больше времени, чем у тех, кто промахивался; скорее они заставляли то же количество времени растягиваться. Именно это делают все хорошие спортсмены – заполняют время пространством. Именно это делают спринтеры, пробегающие стометровку быстрее, чем за десять секунд: растягивают каждую секунду, каждую долю секунды, словно мгновение – это цилиндр, в котором они заключены, и они распирают его стенки, чтобы туда поместилось больше беговой дорожки, больше дистанции, которую они успеют пробежать, прежде чем достигнут границы этой секунды. Боксер, который может пригнуться, выполнить обманный удар, вывернуться и сделать выпад так быстро, что противник даже не увидит его движения; бэтсмен, способный спокойно прочесть, расшифровать и разыграть траекторию полета и отскока несущегося мяча, – они тоже заполняют время пространством. Как и люди, которые умеют ловить пули; это не так уж и сложно, надо лишь обеспечить себе достаточно места для маневра. Наблюдая за тем, как бьют по воротам эти футболисты, я почувствовал, как меня захлестнула волна грусти, мне было жаль, что тех троих убили, но еще больше было жаль другого: в реконструкциях мне не удалось заполнить момент их смерти таким количеством пространства, чтобы вернуть их, подпихнуть обратно к жизни. Понимаю, это невозможно, но я все равно чувствовал свою ответственность – и грусть.

Тренер ввел новое правило: если игрок промахивается, он должен обежать вокруг поля по оцепляющей его дорожке. Трое или четверо из них неспешно бежали по ней, под сломанными громкоговорителями.

– В коме, – произнес голос рядом, – ему приходилось вести репортажи.

Это снова оказался коротышка-советник. Он стоял рядом со мной у ограды, пальцы его были просунуты сквозь ромбовидные зеленые дыры. Должно быть, он стоял тут уже какое-то время, а я его не замечал.

– Да, – сказал я. – Это правда.

Насколько мне помнилось, я не рассказывал ему эту часть, про спортивные сны, которые видел в коме, когда лежал без сознания в те недели после аварии.

– Там был некий формат, и я должен был ему соответствовать, иначе умер бы.

– И с тех самых пор он чувствует себя ненастоящим. Поддельным.

– Да, – ответил я.

Эту часть я, насколько мне помнилось, тоже ему не рассказывал; видимо, рассказал, когда соскальзывал в транс, а потом забыл.

– Так когда же за последнее время он чувствовал себя наиболее настоящим? – спросил коротышка-советник. – Когда он чувствовал себя наименее поддельным?

Это был очень уместный вопрос. Последние несколько месяцев я был до того занят, до того увлечен – переходил от одного проекта к другому, от реконструкций в доме к новым, в мастерской, а потом – к стрельбе, что ни разу не остановился, чтобы все их осмыслить, сравнить и противопоставить, задуматься над этим вопросом: какая вышла лучше всего? Все они имели целью, единственной целью, одно: позволить мне стать непринужденным, естественным, слиться с действиями и предметами, пока не останется ничего, что нас разделяло бы, – и ничего, что отделяло бы меня от того, что я испытывал в каждый конкретный момент; чтобы не требовалось ни осознавать, ни сперва учиться, потом подражать, чтобы не было ничего из разряда б/у, никакого самокопания, ничего – никакого кружного пути. Чтобы стать настоящим, я предпринимал невероятные усилия. И все-таки ни разу не остановился и не спросил себя, получилось ли. Можно сказать, что об этом спросил меня Наз после первой реконструкции в доме – и вопрос показался мне странным. Настоящесть, к которой я стремился, была не из разряда вещей, которые можно взять и «сделать» раз и навсегда, а потом сказать: теперь у меня это «есть»; нет, это было состояние, режим – такой, в который мне необходимо было возвращаться снова и снова. Опиоиды, говорил доктор Тревельян; эндогенные опиоиды. Наркоман не останавливается, чтобы спросить себя: получилось ли? Ему просто нужно еще: еще большие дозы, еще чаще – еще.