Ольга Комарова - Херцбрудер

— Успокойся, Аня, она же сумасшедшая, — сказал Поварисов. — Все, что она говорила — неправда.

— Успокойся, — сказал муж.

Аня вырвалась от мужа и от Поварисова и заверещала, забившись в угол:

— Да? Сумасшедшая? Сумасшедшая? А почему у нее волосы длинней? Я тоже хочу быть девицей! Я тоже хочу быть девицей!.. — Аня уже билась головой об стенку. — Я тоже хочу румянец на щеках! Я не хочу, чтобы у меня был ребенок!.. Сволочи вы! Сволочи вы все! Я не хочу так жить, я вас ненавижу...

Аня сверкала красными глазами то на мужа, то на Поварисова, и вдруг завопила:

— Убей его, он меня трахнул!

— Может, выйдем? — предложил Поварисов.

Но выходить было уже некогда — Аня скрюченными пальцами схватила Парашу за горло, Поварисов попытался оттащить ее от жены, тогда Анин муж вцепился в Поварисова, и они все вместе упали.

— Фу, гадость какая! — первой сказала Аня, отряхиваясь.

— Фу, — сказал Анин муж.

Все встали на ноги, кроме Поварисовой, которая сидела на ступеньках, обхватив руками колени, вся совершенно укрытая ненормально густыми волосами. И ножка торчала из-под юбки — маленькая, как козлиное копытце.

— Развратная дрянь, — спокойно сказала Аня, слегка толкнув Поварисову ногой.

Поварисова протянула к ней руку ладонью вверх.

— У тебя есть носовой платок?

Аня встряхнула батистовый платочек, держа его как дохлого мышонка, за хвостик.

— На.

Параша откинула влажные волосы и вытерла слезы (а мокрое лицо блестело ровным блеском).

— Понюхай, — сказала Параша, держа платок в вытянутой руке.

— Понюхай, понюхай! — она вскочила и, наступая на Аню, ткнула несколько раз мокрый комочек в самый Анин нос. Платок был словно облит духами.

— Так пахнут мои слезы! А уж как пахнут экскременты!.. Ха-ха-ха-ха.

Прасковья встрепенулась, скинула туфельки-копытца, так что одна попала Ане в живот, а другая в ухо, после чего совсем не стесняясь зрителей, стянула колготки и, по-тирольски хохоча, совсем-совсем босиком убежала на улицу.

— Извините, — сказал Поварисов и ушел за ней.

— Что? Какие еще экскременты? — спросил у Ани муж.

— Ароматические... — ответила Аня.

— Эй, послушай! — это Поварисова кричала с первого этажа: — А ведь я бухгалтерша. Ха-ха! Я бухгалтерша!

Я, кажется, извела мужа. Он теперь при смерти. Лекарь сказал наверное, что он будет жив еще не более недели. Я извела... Как это — я извела? Будто так легко извести... Будто один человек может извести другого...

Я не могу решить — от безразличия, от скуки ли, или от скудости душевной я перестала его ненавидеть.

И что это? Зависть или ревность?.. Он все время спит. А меня мучит бессонница. Но я привыкла к ней — и к себе, и ко всему. Как это было прежде? Я пережидала его сон, сидя у постели и, если меня вовремя не уводили от него, то я сама делалась больна. Странное оцепенение овладевало мною — я не могла ни думать, ни читать, ни заняться работою... Бодрствование и ожидание... Боже, как и за какие заслуги получает человек право на осмысленное одиночество?.. Чужой сон — как это мучительно... У всякого ничтожества свой сон и своя смерть. И вот он уже почти мертв. И кто же? — он! Человек пустой и никчемный, презренный и презираемый... Он! Он оказался зачем-то нужен Богу, и вот Бог забирает его от меня, а я ничего не понимаю и не чувствую — и ничего не умею прочесть в его тускнеющих, зарастающих мохом, а чаще — закрытых глазах... Он теперь вправе не глядеть на меня, потому что это мое "ничто", "ничего" называется у Бога душою. Какая нелепость! Он умирает — мне нет места или названия ни в его смерти, ни даже в его постели...

Я подошла к зеркалу близко-близко и, дохнув на стекло, отступила. Вот — такие у него глаза...

Влажное пятно от моего дыхания на стекле стало маленьким и исчезло.

Своею худобой я похожа на насекомое. Безжизненная, словно старушечья, кожа на руках — как линялые перчатки. Щеки — будто прикушены изнутри зубами. Волосы производят впечатление густых только потому, что они жесткие и немного вьются. Я к тому же всегда в некотором раздражении от сухого шелеста собственной кожи. И волосы шелестят, как листья на ветру. И ногти крошатся. А ресницы — ломаются, и оттого они — как стриженные или сожженные — с тупыми толстыми кончиками. Глаза у меня большие, но скверной формы.

Я взяла свечу и прошла к мужу.

Вот он. Он спит или без памяти — теперь это уже не имеет значения. Я привыкла.

Жилка у меня на лбу забилась от избытка крови...

Между нами — странная связь. Странная... Я чувствую, что его отравленная болезнью, чрезмерно густая кровь, не находя себе довольно места в узких перепутанных сосудах этого тщедушного, как у голодного ребенка, тела, переливается в мои, сухие и ломкие, и змеей ползет по ним, оставляя слизистый след на стенках.

Он спит. Старая кормилица, приставленная сиделкой к умирающему, тоже заснула — прямо здесь, неловко устроившись в кресле. Башмаки она сняла, и ноги ее в грубых, собравшихся в складки у щиколоток, чулках несколько видны из-под юбки. Я поморщилась, но тревожить ее не стала.

Меня никто не видит. Я одна. Приблизившись к мужниной постели, я отогнула край одеяла. Его обнажившаяся рука вздрогнула и сжалась от прикосновения свежего воздуха. Я села на постель и положила на свои колени слабо напрягшуюся, напоминающую притворившегося мертвым зверька, руку. Мне подумалось — ее можно баюкать, как младенца. Я провела пальцем по горячей коже — мышцы под нею напряглись заметно сильнее, напряглось и все тело, грудь чуть приподнялась, а лицо спящего покраснело. Ха... А если кольнуть эту руку острым ногтем — она задергается, как оторванная лягушачья лапка.

Ничего нет возвышенного в смерти, ничего поэтического... один стыд. Надо бы мне прикрыть грудь шалью.

Как не хочется двигаться, не хочется даже снять его руку с колен...

Я вот вся насквозь матерьяльна. Хоть бы в меня бес вселился — тоже развлечение...

Более всего я завидую героям книг. Что за блаженство — чувствовать себя всегда во власти своего творца! Сочинитель — не Бог, он не оставит. Сладостные корчи под пером сочинителя длятся и длятся — и душа спокойна, потому что одиночество невозможно, когда кто-то несравнимо сильнейший непрерывно трудится над тобой — и напряжение жизни не ослабевает... Было бы смешно, пожалуй, если бы сочинитель — как Бог — создал и людей в нем — и отошел бы, сказав, что это хорошо, и уселся бы в покойное кресло, и стал бы просто ждать, что будет, наивно полагая, что его создание может быть для него интересно, что люди способны самостоятельно действовать, а события — развиваться, и что никогда уже не будет ему пусто...

Я сделала превеселое открытие — Бог не знает, что будет дальше. Промысл Божий бессилен — слишком велико сопротивление материи.