Евгений Павлов - Мракан-сити

— Все работают нормально, не принимая в расчет некоторые издержки — Фернок поменял тон и продолжил тираду, — Только ты ноешь. Запомни, если хочешь сытно есть, то обязан принимать эту жизнь в полной мере. Другой нет, поэтому могу дать тебе недельный отпуск за свой счет, но чтобы появился вовремя, в противном случае будешь по-настоящему уволен.

— Да ради бога — дернул головой Блейк, — Увольняй, я не расстроюсь.

— Дурак ты, и уши холодные…

— Я мог бы нас обоих сдать. Плевать, что сам сел бы. Зато б восстановил справедливость…

А вот это выморозило окончательно…

Эсмонд снова привстал, подошел к Дэвиду и обратил на него свой травмирующий душу взор, упорно прорывающийся внутрь жертвы. Первое время его сдерживала поставленная Блейком защита.

«Зло — вирус, раз передается. Поддаваясь негативному влиянию наших врагов, мы сами со временем становимся носителями зла».

Блейк повторял про себя «это вирус», чтобы не заразиться.

«Некоторые поддаются и множат отрицательную энергию, вместо того, чтобы попытаться очиститься».

— Друг мой, да отправляйся. Вали, пожалуйста! Только хватит ныть! — в горле Эсмонда встала пара твердых комков, все из-за крика, из-за огненной пылкости и неуправляемого темперамента, которого не опасался разве что сам носитель негатива — Эсмонд.

— Мне несложно.

— Да я не сомневаюсь. Мир полон стукачей. Вот только ты забыл еще одну закономерность: все люди разные. Люди и их статусы. Вот, например, ты расскажешь независимой следачке, что присутствовал при расстреле мальцов, но ничего для этого не сделал, утаил, не сдал меня, в смысле сразу после расстрела. Тебя посадят как соучастника. А у меня к этому времени будет железное алиби и сотня свидетелей, которые видели меня в тот день на курорте. Так как я не при делах — я чистый, а именно так все будут думать, козлом отпущения станешь ты. Учитывая, что среди них были несовершеннолетние, то станешь ты детоубийцей, отправишься надолго в тюрьму и сгинешь.

Над простым на вид парнем высилась невозмутимая смелость, подобная непробойной крепости, которую никто не в силах сокрушить, даже лейтенант. Своими замашками Фернок создавал правдоподобную видимость сверхгрозного начальника, но не мог подчинить «обретшего свободу».

— Я могу и наплевать на себя.

Это — последняя капля для вскипевших мозгов лейтенанта.

Фернок двинул непослушного графином, заодно облив остатками вина. Этим поступком он получил низменное отдаленное удовлетворение, а Дэвид — разбитую губу и расквашенный нос.

— Вот так, да? Ответишь? Или будешь скулить тут, как скулят псы? — кажется, Фернок был мазохистом, хотел, чтобы ему дали сдачи, жаждал…

Но парень не стал с ним драться, как ни странно, первый раз в жизни поведя себя излишне сдержанно. Он просто ушел, не сказав ни слова.

Лейтенанта невероятно унизило такое правильное поведение офицера…

— Вот и правильно, вали! На глаза больше не показывайся, трус!

Потерявший желание, цель, себя, смысл… ложь говорить, что Дэвид ушел из кабинета Фернока не таким, каким туда вошел. Полицейских меняют первые «скачки».

Кто-то пришел на замену унывающему Блейку. Это случилось во время казни…

Дэвид немного молча постоял, но потом не выдержал и накричал на шефа.

— Что ты врешь, сволочь! Это ваши стволы!

Фернок подумал про себя.

«И его что ли грохнуть?» — привстал и посмотрел подчиненному в глаза.

— Слишком благородный? Застрелись тогда. Так ты точно никому не сделаешь плохо…

Блейка нет. Есть Красный Спаун.

Офицер спрятал руки в карманы. Чуть замедлив шаг, пошел вперед по длинному коридору.

Его не стыдили собственные противоречивые чувства, не задевали гримасы ляпающих второпях упрямцев Дрю и Мигеля, с осуждением взирающих на его изменчивую природу, не тревожили взгляды коллег-врагов-друзей. Окружающий мир по какой-то неясной причине, иль ясной только ему одному, потерял свою привлекательность. Наступило отсутствие интереса ко всему, по чувствам сравнимое лишь с клинической смертью: после второго рождения начинаешь воспринимать жизнь иначе, не так, как раньше.

«Двенадцать подвигов Геракла.

Девять кругов ада Данте.

Осада Мордора.

Смерть Кракена».

Возникла невольная самоассоциация с разными книжными героями. Дэвид не удивился и этому. Мысли работали отдельно от его воли, потому что сейчас он не мог их контролировать.

«Теперь я знаю все об этом страшном месте, ведь подтвердились самые жуткие предположения, которые незрелым кажутся россказнями. Оно, это страшное место, помогает трезветь, и если вовремя уйти, то можно спастись. Главное, повернуться назад»

Ответственный за покой пациентов, дежурный доктор Эрне Бартоломью долго удерживал «ребят в галстуках». До того момента, пока в коридоре клиники не появился всеуважаемый прокурор округа Фредди Кригер и не разрешил столь стандартную ситуацию.

Начал он с несвойственных для прокурора оскорблений.

— Еще один протест и отправитесь в Канзас щипать кур! — а закончил денежным взносом — сунул в нагрудный кармашек халата доктора сто долларов, фамильярно похлопал Эрне по плечу и поднялся в отделение.

Надпись на входной двери «тихий час» не остановила серьезно настроенного и чем-то разозленного юриста.

— Номер камеры? — спросил он у двух телохранителей (он все-таки не отказался от предложенной мэром охраны).

— Семнадцатый, сэр — ответил толстенный мордоворот, по дороге ужравший пачку эмемдемса.

— Ждите тут. Шпионить не смейте. Дело государственной важности! — Фредди оставил своих обеспечителей, а сам вошел.

«Кто-то пытается изменить мир, существующий уже миллионы лет. Кто-то пытается изменить дождь, а кто-то снег» — великая мечтательница и по совместительству родная сестра узурпатора Фредерика Кригера Скарлетт находилась в отделении для особо буйных. Она была вынуждена ночами выслушивать бесноватые крики сокамерников, порой терпеть издевки хамоватых санитаров и ежечасно принимать препараты, в первую очередь те, что стирают наиважнейшую из психических функций — память.

— Ты же понимаешь, что я убью тебя, если наш брат так захочет! — узурпатор появился неожиданно, хоть врачи и предупреждали Скарлетт о возможном приходе прокурора.

Но она ждала его, ждала с первого дня своей отсидки. Обреченная на муки женщина все еще помнила. Почти онемев, говорила прерывисто, постанывала, ее больной старушечий голос был неприятен ей самой.