Саймон Ингс - Бремя чисел

Первое — он остался один.

Второе — его сумка исчезла.

Лунный модуль «Аполлона-11» совершает посадку в 15:17 по восточному стандартному времени. Как только подтверждается, что астронавты Армстронг и Олдрин благополучно шагнули на поверхность Луны, Мозес Чавес выключает маленький черно-белый телевизор.

— Мозес!

— Пора идти, папа.

Чавес раздвигает занавески, впуская в комнату ослепительное майамское солнце.

— Но ведь люди высадились на Луну!

Мозес смахивает крошки с парадной рубашки отца и поправляет ему галстук. Отец и сын практически не знают друг друга — этому поспособствовала девятилетняя разлука. Лучше всего они общаются посредством жестов, через грамматику прикосновений и пунктуацию толчков локтем.

— Пойдем, папа, если хочешь по-настоящему увидеть собор Святого Патрика, — говорит Мозес, торопливо выводя отца из запущенной квартирки на Коллинс-авеню.

Он думал поселить отца где-нибудь поприличней, но Анастасио устраивает и этот ветхий, построенный еще в тридцатые годы отель. Что ж, пусть так оно и будет. Здесь Чавес-старший может гулять по улице, вдыхать запахи океана и отбросов, пить ром и лакомиться сандвичами с жареной свининой. Анастасио зарабатывает немного денег, делая ставки в bolito, но ни одному полицейскому в их районе и в голову не придет обвинить его и оштрафовать. Майами, несмотря на всю свою грязь и запущенность, напоминает старику его родную Гавану, которую он потерял навсегда.

— Святого Патрика? — возмущается Анастасио. — Святого Патрика?

— Это единственная церковь на всей набережной, папа. Мы далеко не пойдем.

Идея была отцовская. Старый Анастасио подумал, что неплохо бы совместить первые шаги человека по Луне — событие, которое смотрит одна пятая часть населения земного шара, — со святым причастием. Сейчас Анастасио, разумеется, сожалеет о своем решении, порабощенный этой миссией и ее масштабом, но не может допустить, чтобы кто-то увидел, как он игнорирует святой час. Все-таки Чавес-старший девять лет сражался с революционными властями за свою свободу. Поэтому он следует за сыном в кабину лифта.

— Я так долго ждал той минуты, когда смогу получить благословение вместе с моими соотечественниками, а мой сын тащит меня к каким-то ирландцам…

Они проходят через пыльное фойе, и Мозес удивленно смотрит на отца. Одним лишь небесам ведомо, откуда в нем это упрямство. Не иначе как отец истолковал на свой лад очередной образчик американского городского фольклора.

Анастасио приехал с Кубы всего восемь месяцев назад, и его желание уподобиться стопроцентным американцам порой повергает Мозеса в отчаяние. Некогда сильный мужчина, Анастасио состарился, и это его стремление подчас приобретает довольно причудливые формы. Ему не хватает терпения впитать все, что присуще жителям Штатов. Нет, он должен жадно, давясь, заглатывать эту свою новую американскую жизнь, должен сшивать ее из фиговых листков, чтобы, подобно Адаму, прикрыть наготу.

В результате — мешанина из подслушанных разговоров, предвзятое мнение, непонимание того, что говорится по радио. Причем все это свидетельствует не столько об американском настоящем старика, сколько о его кубинском прошлом: кастровские трудовые лагеря напрочь лишили его обычного человеческого достоинства. Когда люди смотрят на Чавеса-старшего, они видят то, что видит и Мозес: сильного пожилого мужчину, грубоватого, много повидавшего в жизни. Лагеря научили Анастасио смотреть на все отстраненно — в том числе на собственную личность, историю жизни и характер — и видеть лишь голую суть. Его научили стыдиться самого себя, поэтому сейчас, обретя свободу, он пытается стать другим. Он пытается стать американцем.

— Добро пожаловать во Флориду, отец! — говорит Мозес, поддразнивая его. — Плавильный котел наций.

Этот легкий притворный сарказм — своего рода противоядие от жалости и гнева, которые в противном случае овладели бы им при мысли о том, что отец долгие годы был вынужден терпеть рядом с собой последнее отребье гаванского социального дна, всяких алкоголиков и педрил. В течение девяти лет, в тюрьме и за ее стенами. С того самого дня в 1960 году, когда он посадил своего четырнадцатилетнего сына в лодку, взявшую курс к берегам свободы. Такова была цена, которую пришлось заплатить за эту его измену. Мозес никогда в жизни не допустит, чтобы старик узнал о том, как он благодарен ему за такую жертву.

Отец и сын покидают стены обветшавшего отеля «Грейстоун». У входа стоит автомобиль Мозеса, «тандерберд», чьи сверкающие бока цвета сливочного мороженого неприлично контрастируют с вишнево-красной кожаной обивкой салона. Страшно будет, если отец узнает, какое прозвище дали его тачке местные кубинские эмигранты, так называемые corporación.

Анастасио старательно изображает старческую немощь. Он якобы с трудом забирается в машину, однако врубает радиоприемник раньше, чем сын успевает включить зажигание. Бесценные минуты уходят на то, чтобы Мозес отыскал нужную станцию, и лишь когда они приближаются к Ламмес-парку, в машине раздается знакомый голос представителя НАСА, отвечающего за связи с общественностью.

— Видишь? — говорит Мозес. — Мы ничуть не опоздали. Все в порядке.

Оба астронавта пока находятся на борту спускаемого модуля и занимаются тем, чем положено заниматься исследователям космоса после высадки на поверхность другого небесного тела. Весь месяц радио и телевидение гудели о том, как долго астронавты готовились к судьбоносному часу. Все это подавалось в виде ток-шоу, кинохроник, газетных статеек. Однако должен присутствовать некий элемент риска, он просто обязан быть частью возложенной на астронавтов миссии. Иначе зачем они вызвались добровольно слетать в космос?

Мозес и Анастасио направляются к Гарден-авеню. Это совсем рядом, в сотне метров от насыпной дороги 195, соединяющей Майами-Бич с той частью города, что находится на материке. Транспортный поток, обычно очень сильный, в эти минуты практически отсутствует. Мозес решает воспользоваться этим обстоятельством и резко набирает скорость.

Анастасио смотрит на часы.

— Мозес, мы рано приехали. Слишком рано. Разве нельзя было немного подождать дома?

В следующее мгновение в салоне автомобиля раздается голос Нила Армстронга:

— Тут все бесцветное. Серое и белесо-серое, если смотреть на поверхность с линии нулевой фазы. Но если посмотреть под углом девяносто градусов к солнцу, то все кажется темно-серым, сильно напоминает золу от костра.

Это Луна, видимая с поверхности Луны. Она серая.

— Мозес, мы пропускаем телепередачу!

— Все в порядке, папа. Все под контролем. Слушай радио и получай удовольствие. Все равно по телевидению сейчас ничего не показывают. Они же еще не выходили из корабля.