Виктор Мельников - Хронология хаоса. Контркультурная проза (сборник)

– А мне так нравится. И я не хочу быть простой. Это не интересно. В первую очередь для вас, мужчин.

– О! Ты знаешь толк, стало быть, во всём.

– Знать всё невозможно. И вы об этом тоже знаете.

– Я слишком много знаю, Мариночка.

– Поэтому и пьёте много?

– Может быть. Так ты едешь вечером со мной?

– Еду, Виктор Тимофеевич. Вы такой лапочка! Уговорили.

– И не пытался.

Коньяк мы так и не допили. Помешала пожарная проверка. Не хватало пять огнетушителей по инструкции. Пришлось отдать товар по себестоимости в кредит.

Ненавижу я работу пожарников! Интимный разговор нарушили, суки!

Мариночка отработала по полной программе. Шлюха из неё вышла бы высококлассная!

Я ей сказал:

– В Голландию тебе надо. Там всегда была бы при деле. И деньгах. Улицу Красных Фонарей знаешь?

Ничего не поняв, пьяная, Мариночка сказала:

– Старый конь! Борозду испортил! Мне плохо…

Наверное, зря я предложил вначале выпить.

Сотовый надрывался.

– Виктор Тимофеевич, возьмите трубку. Ваш звонит. Раздражает!

Я было хотел вырубить телефон, но увидел, что это Воробьёв.

– Да, Валера!

– Витёк, я к тебе еду на такси.

По голосу видно было, что Воробьёв – в хлам!

– Что случилось?

– Потом.

Валера не вошёл в квартиру – ввалился. На нём были шорты, футболка и тапочки: домашний вариант. В пакете пять литров пива. Пиво было кстати, сам Воробьёв – нет.

– О! – сумел сказать он и выбил чечётку. – Мясо!

– Это кто? – спросила Мариночка сонным голоском.

– Начальник полиции нравов.

– Я больше никому не дам. Не хорошо мне… Нахал вы, Виктор Тимофеевич.

Воробьёв прилёг рядом с ней на диван.

– А я с женой поругался. И вовремя это сделал.

– Я догадался, Валера.

– Она спит? Как её зовут?

– Мариночка пьяна. Ты для неё что шёл, что ехал. В данный момент. Раньше ругаться с женой надо было. Тогда был бы и секс. Может быть.

Валера откинул одеяло, мутным взглядом окинул голое тело девушки, сказал:

– Красивая! Моя жена была когда-то такой же. Двадцать лет назад.

– Забудь!

– Забыл, Витёк. Только сейчас вспомнил.

Мариночка как будто не пила. Сразу видно – молодость! Она бегом отыскивала свою шмотку, одевалась.

– Я с кем-то спала ещё? Не помню, – она смотрела на храпящего Воробьёва.

– Успокойся!

– Виктор Тимофеевич, мы опаздываем на работу.

– Я вызову такси. И скажешь Щербакову, что я тебе звонил и предупредил, что задержусь на пару часиков.

Пива не было: выпили ночью всё. Воробьёв позвонил сыну. Сказал, чтобы тот пригнал его машину.

– Валера, – сказал я, – ты в плохой форме.

Он оглядел себя, перезвонил снова сыну, сказал:

– Олежек, не забудь в прихожей мою милицейскую форму.

– Витёк, с горла пить самогон могу, с горла пить водку – не могу. Не пить совсем?

Воробьёв смотрел в мою сторону с надеждой. Его руки дрожали, щёки и веки отвисли. Запах дорого одеколона (уже моего) не скрывал вчерашнего перегара – наоборот, усиливал. Он верил, что я скажу ему последнюю его же фразу.

Я ответил:

– Как хочешь, Валера. Я умею по-всякому. Будешь?

Рука потянулась к бутылке. Я отдал ему вожделенную жидкость, он снял пробку, глянул на меня, как в последний раз, и засадил полствола.

– Знатный ты булдырь!

1

– Эдик!

Тишина.

Она оставила кастрюли на кухонном столе, вошла в комнату, повторила:

– Эдик, не слышишь, что ли? Мне тебя, Эдик, нужно вот на что: что мы ужинать с тобой будем? – Жанна, тридцатипятилетняя женщина, сохранившая фигуру двадцатилетней девушки, потому что бог не дал детей (а может быть, не в боге дело было), но уже уставшая от жизни – лицо и шея выдавали возраст, – обратилась к мужу. – Давай, иди за хлебом, не ленись, я картошки пожарю. – И достала из валявшейся на журнальном столике дамской сумочки кошелёк, выудила последнюю крупную купюру, мелочи не хватало на хлеб. – Сдачи, чтоб вернул, – уточнила она. – А то не дотянем – когда аванс дадут?

– Дней через десять, – Эдик потянулся в кресле, выключил телевизор, показывали новости, сладко зевнул (так зевают все, даже те, кто ложится спать, зная, что завтра утром его расстреляют) и добавил: – Кому на Руси жить хорошо – те уже в Лондоне, остальные пока в Кремле, – этими словами он хотел показать невидимому слушателю, не супруге – к подобным вещам она относилась безразлично, что есть другой мир, невидимый, но более важный, он – добро неоспоримое, и в нём существуют, не живут, его жена, друзья и знакомые.

Пространственные речи своего мужа Жанна часто не понимала – зачем усложнять себе жизнь, если и так не всё просто. Суббота всегда была для неё самым утомительным днём. Эдик обычно бездельничал, уткнувшись в экран телевизора, а ей приходилось стирать, делать уборку, готовить. Среди всех этих дел она стремилась найти часок-другой, чтобы передохнуть, потому что вечером мужу захочется её оседлать. Именно оседлать! Действительно, уставшая и не отдохнувшая, Жанна часто чувствовала себя в постели ездовой лошадью – какое там удовольствие от секса, или любви. И то, и другое понятие уже через год после замужества слились для неё воедино. В супружеской постели, а это алтарь супружества, кто-то один должен приносить себя в жертву, но жертвой всегда становилась Жанна. Так ей казалось.

– Ворона ты разнокрылая – вот кто ты, Эдя. Попроси у начальника, чтобы раньше выдал, не дотянем, сам знаешь.

– Да как же я попрошу – всё равно откажут! Унижаться, что ли?!! Хрен! – сказал Эдик и показал дулю жене, вообразив её, видимо, своим непосредственным начальником.

– Ты мне дули не крути, я не резиновая, чтобы тянуться, вытягивать семейный бюджет – мне обещают зарплату ещё позже, страшно представить. И, пожалуйста, без фокусов, без пива твоего. Всю сдачу вернёшь в кошелёк. Понял?

– Ой, не веришь ты мужу, не доверяешь, сколько уже – четырнадцать лет! Вот сама и иди.

– А ты картошки пожаришь, да? За всё это время никакой помощи от тебя. Как и зарплаты. Дура, что живу с тобой! На меня до сих пор мужики заглядываются, – Жанна подошла к зеркалу, приподняла халат, чтобы самой оценить красоту своих ног. – Не ценишь ты жену свою, надоела я тебе, опостылела, наверное.

Эдик глубоко вздохнул, поднялся со своего насиженного места, подошёл к супруге, обнял за талию, небрежно поцеловал в щёку (у Жанны создавалось такое впечатление, когда он так её обнимал, что Эдик хочет сообщить ей своими грубыми средствами немого животного что-то серьёзное), сказал:

– Сила часто в том и заключается, дорогая, что надо поддаться. Иду я, иду. Не ругайся, ага? – слово «дорогая» Эдик нарочито выделил. Дал понять, мол, с годами ничего не меняется, ценности остаются прежними. Ему не легче.

Он вышел из дому. Пляжные тапочки, засаленные шорты, порванная футболка – домашний вариант: магазин находился в двух шагах. Сел на лавочку возле подъезда, закурил. На улице царил непереносимый зной, хотя было почти восемь вечера; солнце шло на закат, жаром дышал асфальт, как больной с высокой температурой – субботний вечер плавно перетекал в воскресную ночь. Эдик старался вид иметь весёлый и довольный, но показывать его было некому. Кажется, я ей не нравлюсь, подумал он, а впрочем, господь её ведает! И загрустил.