Каринэ Арутюнова - Счастливые люди

Бабушка Роза подбрасывает его на руках и напевает, и приговаривает что-то, раскрасневшись, с озорной улыбкой.

Совсем не так давно я узнала, что же такого приговаривала моя бабушка Роза своему армянскому внуку. Если вы не законченный ханжа и вам более шестнадцати…

«Шейне эялах», – ворковала моя дорогая бабушка, подбрасывая моего брата на руках. В ответ на это брат заливисто хохотал и плутовато косил глазом, будто отлично понимал, о чём идёт речь.

Пока гости воркуют над младенцем, я успеваю обежать обе комнаты, порыться в огромной библиотеке и забиться в уютный уголок с новой книгой и каким-нибудь сладким пирожком.

Горячее, ты не ела горячее, – взрослые укоризненно всплёскивают руками, покачивают головами, но недолго, – все знают, что я – не едок, только расковыряю тарелку и всё равно ускользну из-за стола, и замру где-нибудь у этажерки с вожделенным томиком, – Гоголя? Майн-Рида? О. Генри?

Здесь никогда не ругают, и про уроки – ни-ни, – здесь всегда вкусно и тепло, пахнет выпечкой и вишнёвой наливкой, – здесь ещё живы Бусик и Абраша, и дед Иосиф, и бабушка Даша – та, которая танцует на столе, – здесь произносят тосты и украдкой вытирают слёзы.

До понедельника ещё далеко, – я влезаю на стул и обвожу красным грифелем следующую субботу и воскресенье, и все самые главные праздники – мой день рождения, ноябрьские, Новый год…

Это мой главный секрет.

Я живу от праздника до праздника – все остальное время умело имитирую жизнь. Хожу в школу, учу уроки, выхожу во двор – но все это так, пробелы, паузы, которые необходимо чем-то заполнить, усыпить бдительность.

Чью, вы спросите?

Ведь это так несправедливо, – это тягостное ожидание воскресного дня, это томление, бессмысленное заполнение каждого дня и часа.

Нет, что говорить, – будни – не для меня.

Я завидую тем, у кого жизнь, по моему мнению, сплошной праздник.

Артистам, клоунам, акробатам. Писателям.

Когда-нибудь, – мечтаю я, – наступит день, – и мне не нужно будет корпеть над уроками, фонетическим разбором и арифметическими задачками, рассчитанными на абсолютных идиотов.

«Из пункта А в пункт Б» – ну, надо же придумать этакую чушь? Что может быть глупей и бессмысленней для того, кто давно определил себя в великие… ну, допустим… клоуны… или писатели, или даже поэты.

Я снисходительно посматриваю на учителей, – многие из них откровенно неумны, – это, например, если сравнить со знакомыми мне взрослыми…

Они неумны и явно несчастны, – эти старые тетки с шиньонами, крикливые, взвинченные и откровенно не понимающие моих пространных откровений в сочинениях на вольную тему.

Потому что вольную тему я выбираю всегда.

О чем бы ни шла речь в предыдущих двух, – я сглатываю слюну и расправляю лопатки, – вольная тема трепещет и, точно птица, взмывает над партами…

До понедельника ещё далеко, – я влезаю на стул и обвожу красным грифелем все самые главные праздники – мой день рождения, ноябрьские, Новый год…

Меня потеряли первого мая. Да-да, на той самой демонстрации, которая всех трудящихся.

Помните ли вы задыхательное, в рупор, – врастяжку, – заполошно-женское и жизнеутверждающе-мужское, – да здравствует!!!!!! и доносимый человеческим прибоем откуда-то из глубин, – раскатистое – ура…

Хотела бы я видеть их, этих двоих, в наверняка безукоризненных костюмах и уложенных – волосок к волоску прическах, – идущих в ногу, но не как солдаты, вовсе нет, – а, скажем, как инопланетяне, новые человеки, граждане свободной Вселенной, пускай без скафандров и шлемов, но с такой же невозмутимой прорезью глаз и раскрываемых когда надо губ. Ура, товарищи! Ура!

В любую погоду, в заморозки и в то самое, благословенное еще не лето, но уже – гольфы, непременно белые, и красный берет, и купленный по пути шар – розовый или голубой, или оба сразу, – и этот уплывающий из-под ног асфальт, и вот этот шов, залепленный поверх серого черным, еще прилипающим к подошве, – вот это счастье глотка, и распахнутых глоток, – и, главное, монументальной трибуны, до которой идти и идти, и на которой что-то такое, отчего так сладко замирает, – ура, товарищи, мир, труд, май. Да, партия. Партия – это немолодые клубнеобразные дядечки, машущие оттуда. Это близко, очень близко к Ленину, хоть и не то же самое, но уже почти.

И вот они рядом, с народом, и лица у них добрые, свои, им тоже радостей хочется, и оттого я машу флажком и шариком, левой, и правой, и выворачиваю голову вслед, поражаясь единству и сплоченности идущих, машущих, поющих.

Ты что тут девочка? Потерялась? – озабоченная и ничуть не удивленная происшедшим продавщица мороженного, поднатужившись, возносит меня на гранитный парапет, и я стою, приложив ладонь козырьком к глазам, – совсем как они, – а мимо меня проходит прекрасное человечество.

Шарик мой улетел, – собственно, он и оказался причиной внезапного одиночества, пока еще не страшного, нет, – ринувшись за ним, я нырнула в толпу, а, вынырнув, увидела чужих.

Встань на парапет и стой. Увидишь своих – кричи, – строго разъяснила мороженщица и отвернулась.

Я изготовилась кричать. Но кричать было некому. Людей оказалось так много, – они шли колоннами, рядами, шеренгами.

Продавщице было не до меня. Она бойко жонглировала самым вкусным в мире мороженным, и впервые… впервые мне было не до него. Не до сливочного, не до пломбира, не до эскимо в похрустывающей и тающей на языке глазури.

Солнце прожектором било в лоб, но я старалась не моргать. Сморгнешь – останешься таким вот стойким оловянным солдатиком до самого до вечера, – до ночи, а, может, и навсегда.

А что, если не будет их уже, этих «моих»? Я живо представила себе, как солнце прячется за облака, редеет толпа, заканчивается мороженное, и весело тарахтит опустевшая будка, а я все стою и стою. В белых гольфах, в красном берете набекрень.

Плакать стыдно. Кричать – смешно. Спасибо партии, – ура, товарищи, – ура! Горькая слеза подкатилась к веку и расползлась по щеке.

На вот, девочка, держи, – в руке моей оказался вожделенный пломбир на палочке, а лицо продавщицы из безразличного сделалось тревожным. Участливо-бабьим, похожим на лицо нянечки в детском саду, которая любила повторять, шворкая тряпкой, – от же ж засранцы… ну, сил нияких нема.

Кивнув головой, я зашелестела оберткой. Лизнула раз, другой, третий. Грязные разводы на щеках мгновенно подсохли, а отчаянье сменилось счастливой убежденностью, что свои – совсем рядом…

Так оно и случилось.

Не знаю, как для вас, а для меня Гагарин – это время парадов, подсыхающих луж, новых ботинок цвета пожарной каланчи а еще… гордости.

Да-да. Гордости за нашу огромную страну, за наш космос, который, как известно, самый-самый, – за самого улыбчивого в мире парня, который прямо оттуда, из космоса, наблюдает за нашей удивительной жизнью.