Каринэ Арутюнова - Счастливые люди

– Секундочку, – дрожащими руками я выпростала из-под полы позорный трофей.

– Сто это? – заикаясь, спросил муж, – зацем это? – это книга, – нехорошо улыбаясь, я протянула трофей ему, – это книга, я ее украла.

Зацем? – вскричал паталогический честный сандинист, и без пяти минут отец моего ребенка, – зацем ты украла книгу?

– Не знаю, – растерянно созналась я. И это была сущая правда.

Мне не понадобился великолепно изданный лечебник Бадмаева со сложными и прекрасными рецептами трав и отваров, настоек, смесей и снадобий.

Унцию крови годовалого ягненка и унцию мочи беременной женщины смешать с молодым лишайником и щепоткой помета алтайской козы.

Я упоенно листала книгу, упиваясь варварской поэзией.

Некоторые рецепты приводили меня в бурный восторг, некоторые – глубоко печалили.

Мне негде было взять «только что спиленные рога оленя»…

Пользуясь первой же возможностью, я сделала царский подарок знакомой даме, увлекающейся нетрадиционной медициной.

Она немедля открыла собственный кабинет, называя себя ученицей великого Бадмаева.

Ума не приложу, как она распоряжалась всеми этими унциями и щепотками, не говоря уже о свежесрубленных оленьих рогах.

Недавно занесло меня в книжный. Тихо, пусто, прохладно. Стерильно. У кассы мирно дремлет тетенька. При виде посетителя встрепенулась, сделала «библиотечное» лицо.

– Вам что-то подсказать? посоветовать? – почти обреченно выдохнула «библиотекарша».

Что тут посоветуешь, мамаша, – подумалось мне, – какие могут быть советы.

Полистала одну, другую, третью.

Вспомнился собственный охотничий азарт. Когда шла за книжкой по следу, когда последнюю мятую бумажку, стиснутую в горсти… Да что там! Были времена. Счастливые. Практически девственные. Под настоящую книжку нужно было рыть подкоп. Расплачиваться самым святым.

Одна моя знакомая регулярно отдавалась хозяину книжного магазина. В подсобке, посреди нераспечатанных еще стопок. В паузах обсуждались последние новинки.

А сейчас что? Скучно. Вместо бойкого мужичка с подпольным Борхесом – спящая музейная тетенька.

Стоит новый Горенштейн в пяти томах. Тома запечатаны, туго затянуты пленкой. Интересно, кто-нибудь, хотя бы из любопытства, вскроет хотя бы один том?

В детстве у меня была книга Андерсена. Разваливающаяся, трухлявенькая, едва душа в теле…

Зато любимая. Ох, истаскала же я ее. В хвост и в гриву. И ела с ней, и спала.

Он и сейчас рядом. Старый-престарый Андерсен. И Борхес, куда же без Борхеса. В любом приличном доме должен быть Борхес.

Тетенька сонно проводила меня взглядом.

И чего ходят, – подумалось ей, – чего ходят, высматривают, вынюхивают.

Настоящий покупатель – он либо душевнобольной либо скучающая дама.

Иногда у полок трутся настоящие писатели. Но эти редко покупают. Глаз у писателя сытый, желчный, потухший. Пальцем тычет брезгливо, – а это что? Это разве книги? Это почему?

А бывают такие… жизнелюбы. Нервные живчики. Книжки кушают, будто морковку. Весело похрустывают, заглатывают, добавки просят. Уходящая натура, последнее поколение. Мандельштама читают нараспев, с закрытыми глазами. Городские сумасшедшие.

Этих тетеньки за квартал чуют. За городским сумасшедшим обычно плетется преданная девушка не первой и, увы, не второй свежести. Она тоже книгоман. Нешуточная страсть таится в уголках губ, в близоруких глазах. Точно сомнамбула, движется девушка по следам жизнелюба. Иногда их взгляды пересекаются, – ты видел? ты это видела?

Дрожащие руки выуживают искомое, – выносят на свет божий.

– Ты это видела? – О….стонет преданная девушка, прислонясь грудью к острому плечу библиофила.

Спящая тетенька приоткрывает сонный глаз.

Тут, главное, не спугнуть.

– Последняя, – небрежно замечает она как бы в сторону.

– Последняя, – точно эхо срывается с уст подруги библиофила, – и тонкие пальцы с треском разрывают подкладку, нащупывая ту самую смятую бумажку.

Тоска по неспешности одолевает меня, господа. По неспешности и, само собой, подлинности.

Сегодня, совершая обычный променад по направлению к супермаркету, открытому двадцать четыре часа в сутки, я затосковала.

Не то чтобы вдруг. Приступам неизбывной тоски я, знаете ли, подвержена с давних, весьма давних пор.

Ясное дело, переходный возраст, половое (да-да, вы не ослышались) созревание. Про половое созревание родители говорили, невольно понижая голоса, как будто оно, это самое созревание, явилось для них некоторой неожиданностью. Росла себе забавная веселенькая инфанта, – тугая, резвая, точно резиновый мяч, и тут на тебе, этакая неприятность.

Созревание обрушилось на инфанту подобно тяжелой болезни.

Вместе с вьющимися «не туда» волосами, утратой персиковой гладкости кожи и и предвестниками очень естественного (как оказалось) недомогания (это нормально, когда плохо, неудобно и противно, это даже хорошо, доча, – все это значит, что ты, слава богу, выросла и потихоньку превращаешься в шестипалое чудовище).

Вместе с предвестниками пробудившейся женственности инфанту постигли тяжкие приступы депрессии, спасаться от которых можно было только одним.

Книгами.

Только они, верные и давние друзья, способны были утешить ее, заносящую в специально заведенную тетрадь под названием «Дневник и разные мысли» сбивчивые и полные драматизма записи, – » Прошел мимо и не заметил. Посмотрел, но не на меня.»

Только они способны были увести от постылой реальности, заставить забыть о тесном школьном платье, о внезапно и бесповоротно нагрянувшем уродстве (попробуй объясни красивой в прошлом девочке, что отныне никогда…), о блеклых зимних сумерках и прохудившихся рейтузах, в которых, о, боже, ноги инфанты выглядели такими… толстыми, что ли, ну, не то чтобы совсем уж толстыми, но не тонкими и не особо длинными, и вообще

Только они, эти самые молчаливые и преданные друзья, могли согреть и утешить в унылые будни, когда за окном – осенние дожди и смута, на душе кошки, а в зеркале…

Забраться под плед, свернуться калачиком, раскрыть ту самую, заветную, и… прощай, тяготы полового созревания и приступы острой хандры, из-за которой меня намеревались продемонстрировать какому-то психиатрическому светилу, но, слава богу, не сложилось.

О чем это я, друзья мои?

О неспешности, о подлинности шершавых бумажных листов, о сладости недочитанной и оставленной «на потом», когда будут сделаны уроки и сыграны гаммы, книге.

Где они, мои верные друзья, мои молчаливые соглядатаи?

Они уходят из моей жизни, как многое другое.

Половое созревание, по моим подсчетам, вроде бы закончилось. А приступы хандры…