Феликс Коэн - Жизнь как женщина (донос)

(Видимо, у них с Юлей одна проблема.)

«Ты как-нибудь все-таки воткни его в себя, а то он велосипедную раму хуем переломит, и возникнет уличный инцидент. Даже ДТП».

Или она обкуренная всегда, или экзальтированная, не понять.

У супермаркета нищего по-прежнему нет. Плохой признак.

«Господи, пусть она оставит меня в покое! И где она?! Где? Может, больна?»

Как у собаки, которая не знает, где находится ее хозяин, у меня появлялось беспокойство.

«Это не она больна, это я».

Не звонит. Хорошо, позвоню я.

Позвонил. Вежливо попросил десять минут для разговора. Последовало приглашение. Пришел.

Она стояла у открытого окна с сигаретой. Слушала. Ей не нравилось. (Да и кому понравится?)

Не более.

— А я хочу, как все, — лежать и читать, ходить в парикмахерскую, на массаж и в магазин. И нигде не работать. Разве это плохо?

— Это не плохо. Только за чей счет? Чем будешь расплачиваться — венболезнями?

— Не понимаю только, как боги, создавая твою плоть, забыли про твой дух? Видимо, надеялись на тебя.

Так что какая-то надежда у тебя есть, пока.

Не удостоила ответом.

Тогда вот что тебя ждет, примерно: сувенирная лавочка. Торгуешь, счастливая от непонимания. И раз в неделю секс — после подсчета выручки.

Или, возможно, через много лет. Дома под электрической настольной лампой. Одинокая. Больная. Брошенная всеми. С хроническим воспалением глаз и книгой в руках. Седая. Закутанная в теплую шаль. В носках.

Ты не любила, и тебя не будут любить.

Ученик, вечная сигарета во рту. Язвительная. Репетитор.

Все-таки достойней, чем в лавке.

Так будет, если ты не разозлила судьбу. Я ведь тебя долго не видел. Может, уже поздно.

И поплывешь ты по своему Обводному каналу, совокупляясь с отбросами.

Он вынесет вас в залив, к отстойникам.

Там ты и останешься: с посещением вендиспансеров, гинекологических клиник, в обманчивом сумеречном свете существования в этом заросшем и смрадном болоте, которое и будет твоя жизнь.

Тебя будут щупать за вялые груди, прижиматься, механически лихорадочно флагеллировать, чтобы получить в итоге жалкий и слабый абортивный оргазм.

А очищенная, прозрачная вода потечет дальше в океан, где плавают крупные, здоровые и быстрые рыбы.

Как люди молодые и сильные, ощущающие долг перед предками, которого лишена ты.

И когда в коротких пароксизмах понимания ты шепчешь: «Какая я помойка!» — это вселяет надежду.

Она мне звонила целый день, но я вернулся только поздно вечером. Был занят.

Звонок: «Я тебя просила все это говорить? (Без „здрасьте“.) Мне плохо, я не могу!» — упавшим, отчаянным голосом, горестно всхлипывая.

— Я сейчас приеду.

Открывает в халатике, в пресловутых носочках — вся зареванная. Волосенки на голове непричесаны, редкие; глаза красные, настроение, видать, я ей испортил.

— Зачем ты мне все это наговорил, теперь не знаю, как мне жить?

Вот тебе на! Кто бы мог подумать? Переживает.

Расстроился сам. Честно говоря, не ожидал. Говорю что-то, глажу по голове, обнимаю, вытираю слезы, чувствую ее тело, его мягкую податливость.

Не люблю я мириться в постели — как-то пошло, но жалость, жалость и желание ее прикосновения…

Когда я стал ее раздевать, она вдруг выключила ночник: «Я стесняюсь».

Неужели это она произнесла?! После всего этого дикого опыта?! Она стесняется! Как это замечательно. В их жизни «я стесняюсь» — раритет.

И вдруг я снова провалился в некий звездный, искрящийся мир, где в глубине ощутил запредельное, неземное чувство ее плоти, дышащей страстью пророков, горячих неизвестных звезд. Я снова исчез на мгновение — мгновение, которое стало моим отдельным существованием.

«Господи, — думал я, — ты дал женщине это уникальное генетическое богатство, этот тканевой беспредел — так дай же ей разум это осознать! Ведь ты такое не даешь навечно. Как поделиться, как объяснить?»

Я стал осторожен и нежен. Такой брезгливый от природы — я вылизывал ее оскверненное болезнью и грубостью лоно, ее клитор. Я слышал благодарные, нежные стоны. Что тянуло меня в эти вылеченные, но скомпрометированные болезнью места — любовь, жалость, страсть? Не знаю. Не понимаю. (Может, сублимация некрофилии?)

Иногда в глубинах ее естества ощущалось дыхание вечности, близкое, наверное, к смерти. Что это было? Не знаю.

Она снова рядом, и этот волшебный покой и безмятежность снова вернулись ко мне. К тому же она была уже другая — мягкая, лучшая, деликатная и ласковая, неожиданно уступчивая. И в близости она стала совсем иной — исчезли эти убогие заученные приемы, появилась некая застенчивая скованность, нежность, какое-то внутреннее самоограничение. Губы стали добрыми, не получающими, а отдающими, как и ее внимательные движения. Был в нашей близости какой-то незнакомый посторонний привкус, и тело мое тогда говорило — «доверять нельзя».

Время от времени в меня вливалось и наполняло до краев потрясающее ощущение ее, до последней клеточки, и я проваливался туда, где есть настоящая она. Эти ночи стоили жизни, унижений, стыда — всего…

Она сидела на краю дивана голенькая, поджав и охватив руками ноги и положив голову на колени, нежная и хорошенькая, как маленький осьминожек, сидящий на камешке на дне Совгаванской бухты.

Я лежал на небольшой скале недалеко от берега, греясь на солнышке, и смотрел в воду.

Зеленая, прозрачная, холодная вода просматривалась глубоко до дна.

Толпа маленьких крабов, относимых прибоем, снова поспешно стремилась к скале, заросшей снизу водорослями. Они забирались выше воды, чтобы затем, пятясь боком, свалиться обратно в море.

Длинные зеленые и багровые водоросли поднимались ото дна к поверхности.

Вдруг стремглав вылетала какая-то рыбка и, дрогнув хвостом, исчезала…

Прошла еще пара недель, и все покатило, поехало по накатанной колее ее психологических циклов. В гармонию наших с трудом восстановленных взаимоотношений стали врываться уже знакомые диссонансные, резкие, дисгармоничные звуки — иностранный, подруги, родители и т. д. и т. п.

Отказывает по телефону невежливо и безразлично-утомленно, мол, «достаешь» ты меня.

«Непонятно, опять кто-то новый появился или кто-то старый?» Как мне это надоело.

Позвони, скажи: «Извини, дорогой, все кончено, расстаемся». Красиво.

И разбежались. Я наступлю на себя. Тогда я смогу.

Да, что я — бык на привязи?

Гусыня. Домашняя откормленная гусыня с зобом, набитым баклажанами. Перчики, огурчики, помидорчики, травка… Аккуратное жевание… («Сделать тебе кофе?») Мое колено между ее бедер… Чувство ирреальной зависимости. Сумеречное ощущение биологических глубин… Истерия пола, откуда? Может, там, далеко в черных дырах генетической вселенной, в ее гусиное стадо залетал лебедь? Отмеченные дефектом Y-хромосомы?.. И этот же лебедь около моих предков? Невероятно! Между ними залегали такие расстояния… Он что, многоцелевой истребитель с неограниченной дальностью полета? Тогда таких не было, уровень развития техники не позволял. Откуда же эти генетические несуразности? Откуда все-таки этот биологический раритет?